Охранники, агенты, палачи

Теперь я несколько отвращусь от объяснений, а сделаю несколько таких замечаний: для моего помилования я должен рассказать все, что знаю, — обязанность, с социально-революционной точки зрения, шпиона. Я и согласен. Далее, меня посадят в централку, — но она для меня лично мучительнее казни и для вас не принесет никакой пользы, разве лишний расход на пищу. Я предлагаю так: дать мне год или полтора свободы для того, чтобы действовать не оговором, а выдачей из рук в руки террористов. Мой же оговор настолько незначителен, знания мои неясны, что ими я не заслужу помилования. Для вас же полезнее не содержать меня в тюрьме, а дать некий срок свободы, чтобы я мог приложить к практике мои конспирационные способности, только в ином направлении, чем прежде. Поверьте, что я по опыту знаю негодность ваших агентов. Ведь Тележную-то улицу я назвал прокурору Добржинскому. По истечении этого срока умоляю о поселении на каторге или на Сахалине, или в Сибири. Убежать я от вас не могу: настоящее мое имя получило всесветную печальную известность: партия довериться не может и скрыть. Одним словом, в случае неустойки с моей стороны, не больше как через неделю я снова в ваших руках. Намечу вам свой план.

1) По Невскому я встречу через 3–4 дня слежения Григория и прослежу за ним все, что возможно, записав сведения и представив по начальству.

2) Коновкин[91], после моего ареста перешедший на нелегальное положение, даст мне новую нить. Я его узнаю вскоре на Васильевском острову, куда он часто ходит.

3) Кондитерская Кочкурова, Андреева, Исакова и т. п. столкнет меня с Верой Филипповой, урожденной Фигнер[92], и по ней я могу наткнуться на многие конспиративные квартиры.

4) Прошу выпустить на свободу Евгения Александровича Дубровина, знакомого с Григорием, Александром Ивановичем и др. революционерами.

5) Прошу не арестовать всех тех лиц, которых возможно арестовать теперь, если они только тем опасны, что нелегальны, например, Коновкин.

6) Постоянные прогулки и обеды в столовой на Казанской площади и у Тупицына, вечернее чаепитие в известных мне трактирах, а также слежение за квартирами общих знакомых наведут меня на столкновение с лицами, известными мне только по наружности, каких я имею около 10-ти человек. Одним словом, возможно лично мне в течение месяца-полутора открыть в Санкт-Петербурге большую часть заговора, в том числе наверное типографию и, пожалуй, две-три квартиры. Вы представьте себе то, что ведь я имею массу рабочих, с которыми совещается революционная интеллигенция. При этом я обязуюсь каждый день являться в жандармское управление, но не в секретное, и заранее уславливаюсь, что содержание лучше получить каждый день.

Затем я знаю способы отправления газет, что впрочем, значения не имеет, но важно то, что в начале мая отпечатается совсем брошюра для раскольников, которую повезет какой-то легальный человек, наружность которого описать затрудняюсь, потому что встретился всего один раз. Найти его можно иногда в кухмистерской Васильева, против Публичной библиотеки, и в читальне Черкесова[93], а также и в иных местах. Для упрочения этой связи прошу выпустить на свободу хорошего его знакомого, студента университета Иваницкого.[94] Оба они для вас почти не интересны, но я могу с вышеупомянутым человеком проехать в Москву, где есть какая-то Марья Ивановна и учительница Мария Александровна, к которой у меня ключ «лампада». Обе теперь, кажется, нелегальные, но стоят близко к Исполнительному Комитету[95].

Фамилия учительницы Дубровина. Адресный стол даст мне ее точное отчество. Сама по себе она незначительна, и арестовать ее — значит самому обрезать нить, которую держишь в руках, но я думал уехать в Москву, и Желябов написал ей письмо, в котором неопределенно упомянул обо мне, прося содействия: она должна передать мне шифрованную ключом «лампада» и за подписью «лампада» записку какой-то Марьи Ивановны, через которую мне можно завести солидные связи в качестве уже революционера; впрочем, это предоставляю на ваше усмотрение.

Далее, я изменяю наружность и навсегда фамилию.

Я думаю, я представил достаточно основательный план фактической борьбы с террором, что только и мог сделать. Это единственная и последняя моя заслуга. Я думаю, мне два выхода: или 1 1/2 г года агентства у правительства (что может тоже кончиться смертью), а рассказать я ничего не могу, адресов никаких не знаю, разве могу оговорить моих бывших товарищей-студентов, но это им не повредит.

Видит Бог, что не смотрю я на агентство цинично. Я честно желаю его, надеясь загладить свое преступление. Я могу искренно сказать, что месяц заключения сформировал меня, нравственно поднял, и это нравственное развитие и совершенствование для меня возможнее теперь, чем прежде, когда я проникался гордостью и самомнением.