Охранники, агенты, палачи

Все эти мысли о Рысакове пришли мне в голову, когда я в марте 1917 года прочел схороненное в деле Департамента полиции признание, очевидно, последнее, написанное Рысаковым накануне смерти, 2 апреля. Это — лист писчей бумаги, сплошь исписанный. На нем надпись, сделанная графом Лорис-Меликовым[85]: «Показание, данное генералу Баранову». Генерал Баранов[86], конечно, известный «герой Весты», Н. М. Баранов, который 9 марта был назначен санкт-петербургским градоначальником. Надо представить себе дело так: после того, как в течение месяца Рысакова обрабатывали жандармский офицер и чины прокурорского надзора, поле деятельности было открыто и для Баранова. Не повезет ли ему, не посчастливится ли ему добыть еще материалов от Рысакова? И, конечно, метод Баранова был тот же: обещать помилование; так можно заключить по содержанию последнего заявления Рысакова.

Заявление это — документ, единственный в своем роде в ряду человеческих документов, документ, ценный скорее для психолога, чем для историка.

Еще слава ли Богу? — сказали власти, получив это признание Рысакова.

В то время, как Рысаков предлагал выпустить его и разыскать Исаева, Исаев уже был арестован. Надо было запротоко-лить все, что говорил о нем Рысаков Добржинскому[87] и Баранову. И вот 2 апреля подполковник Никольский с неутомимым Добржинским накануне смертной казни успели снять еще один допрос, в котором Рысаков доложил все свои сведения об Исаеве, удостоверил личность предъявленного ему Исаева и попутно открыл еще одну квартиру, в которой Перовской[88] отдавали отчет следившие за Александром II, и еще одного следившего — Тычинина[89].

Признание, данное генералу Баранову:

«Террор должен кончиться во что бы то ни стало.

Общество и народ должны отдохнуть, осмотреться и вступить на мирный путь широкого развития гражданской жизни.

К этим мыслям меня привела тюрьма и агитационная практика.

Из нас, шести преступников, только я согласен словом и делом бороться против террора. Начало я уже положил, нужно продолжить и довести до конца, что я также отчасти, а пожалуй и всецело, могу сделать.

Тюрьма сильно отучает от наивности и неопределенного стремления к добру. Она помогает ясно и точно поставить вопрос и определить способ к его разрешению. До сегодняшнего дня я выдавал товарищей, имея в виду истинное благо родины, а сегодня я товар, а вы купцы. Но клянусь вам богом, что и сегодня мне честь дороже жизни, но я клянусь и в том, что призрак террора меня пугает, и я даже согласен покрыть свое имя несмываемым позором, чтобы сделать все, что могу, против террора.

В Санкт-Петербурге, в числе нелегальных лиц, живет некто Григорий Исаев (карточка его известна, но он изменился), адреса его не знаю. Этот человек познакомил меня с Желябовым[90], раскрывшим предо мной широко дверь к преступлению. Он — или наборщик в типографии «Народной воли», или динамитных дел мастер, потому что в декабре 80 г. руки его так же были запачканы в чем-то черном, как и Желябова, а это период усиленного приготовления динамита (прошу сообразоваться с последним показанием, где Желябов мне говорил, что все позиции заняты, а в январе, что предприятие, стоящее тысяч, лопнуло). По предложению Григория в субботу, в день бала у медиков-студентов, я вывез с вокзала Николаевской железной дороги два ящика с зеркалами, каждый по 4 пуда, в которых находился, как мне он объяснил, типографский станок.

Точно нумер ломового извозчика не помню, но разыскать его могу вскоре. Довез станок по Садовой до Никольского рынка, где сдал Григорию. Если бы я воспроизвел некоторые сцены перед извозчиком, то он непременно бы вспомнил, куда свез два ящика с зеркалами.

Где живет Григорий, не знаю, но узнать, конечно, могу, особенно если знаю, что ежедневно он проходит по Невскому с правой от Адмиралтейства стороны. Если за ним последить, не торопясь его арестовать, то, нет сомнения, можно сделать весьма хорошие открытия: 1) найти типографию, 2) динамитную мастерскую, 3) несколько «ветеранов революции».