Оклик

Стоит лишь оторвать губы от фляги, руки от хлеба, ноги от земли, забравшись в "джип", и, кажется, оборвались все связи с реальностью, только раздражающим звуковым мусором сквозь слой воды забивают слух смешивающиеся голоса – так отдаленно-отдаленно – Сами Нардора, Стамболи и редко роняющего слова Бени, обсуждающих с не терпящей сомнения профессиональностью разные стили мебели, модерной и антикварной, но постепенно и это оборачивается странной сюрреальностью – с ощущаемой по-мертвому домашностью обставляются окружающие меня пустынные холмы мебелью, сквозь которую протискивались отошедшие годы жизни, – и у синей по-небесному кафельной печи в доме одноклассника Мони Когана, поблескивающей при луне странными своими рисунками, – неизменный буфет со львами и лаком, исклеванным древоточцами; замершие змеиными своими изгибами столы и стулья гнутой венской мебели в зале судебных заседаний, где работал отец: в этом жестоком пахнущем гибелью мире – женственные изгибы, такие беспомощно-доверчивые и непостижимые, в самой своей доверчивости несущие яд, захватившие, как пчелу в цветочные свои ловушки, твою юность, две Валентины, их странные облики, напоминающие чем-то таинственные ночные крупно разворачивающиеся и легко гибнущие цветы. И бесчисленные в небе жалюзи, скрепленные друг с другом, пытаются спасти прошлое от испепеляющего света солнца.

После долгого перерыва ощущаю прикосновение Ангела.
И это не странно, ибо здесь их слышимо-неслышимо.

Над стеклянно переливающимся одиночеством грезят легионы Ангелов, обозначая на высотах следы идущего от Синая народа, спеленутого младенческими пеленами этих песчаных и каменных земель.

Оказывается, нирвана не сладкая пустота. Она заселена медово отцеженным, лишенным горечи прошлым.

И я сам разрываю эту медовую ирреальность несколькими глотками воды из фляги.

Вот она – реальность в противовес махрово-пышным и давно осыпавшимся цветам прошлого, дневным и ночным, – колючий цветок пустыни, похожий на репейник, артишок сирийский – багряно-фиолетовый хохолок и колючий под ним узел петушиных клювов, развернутых в круговой обороне.

А мы уже миновали перекресток Мошавей-Асадэ, едем на юг с отвесной стеной солнечного зноя слева, мимо кибуца Сдэ-Бокер, где могила Бен-Гуриона, и солнечное марево колышется над грязно-белыми оплывинами мергелевых пород.

Если бывает не ко времени прикосновение Ангела, когда тело погружено в земные дела и с болью ощущает их бренность; если бывает гром среди ясного дня, когда лишь по безмятежным лицам окружающих отмечаешь приступ собственного безумия; если бывает, что синее, до дикости, небо, оголенно-раскаленные пространства жизни, их недвижность и постоянное разбегание в бесконечность непомерны выстоявшему все невзгоды колючему цветку пустыни; если бывает миг, что ощущаешь внезапное и полное исчезновение мерцающего покрова окутывающей нас тайны биения сердца и печали души, без которых мы мертвы, – то в этот случайный миг приближения к трем – один за другим – ирландским мостам, на изгибе дороги, я ощущаю вдруг такой прилив тоски и одиночества, какой, вероятно, ощущал Иов, представ Богу.

Беспричинность этой боли усугубляет ее.

Привал. Где-то рядом Эйн-Авдат.

Бени здесь бывал. Не сговариваясь, проскальзываем с дороги в русло ручья Хаварим.

Внезапно – сквозное веяние прохлады.

Вот и "бор Хаварим" – в белесо-округлых меловых и трепеловых породах вырубленная цистерна, древнее византийское водохранилище, куда собирались дождевые воды, сбрасываемые горлом ручья, питье для путников по древней наббатейской дороге через Авдат в Газу: пятнадцать ступенек, вырубленных в мягком мергеле вглубь метров на пять – в кубовую цистерну с центральным столбом, поддерживающим скалу потолка, часть которого обвалилась.

Сыро и тихо, влажный запах известково-меловых пород: память крымских пещер.

Время замыкает еще одну спираль жизни.

Сколь внезапна и беспричинна радость на этой земле – отмечал не раз – столь же внезапна до пресечения дыхания печаль.

Быть может, это неведомое ранее по остроге и глубине ощущение проживания собственной жизни?

Но ведь бывало и раньше.

Внезапно: разверзается бездна под ногами, нечем дышать, лишь толчки, бормотанье. Шелест крыл.

Потом вздох: кажется пронесло.

По-русалочьи призрачны и бледно-зелены произрастающие из щелей "волосы Шуламит". Крупен папоротник. Отечен парнолистник. Норичник полынной горечью лезет из нор.

Влажное безмолвье.

Узкий проход в мергелях, поверх которых фосфоритовые скалы.

И – вдруг, свернутый в недрах пустыни, разворачивается глазу в глубоком белом каньоне ручей Цин: обвалы водных растений, водяная стихия, листья и стебли густо и беспрерывно выпрастываются из текущих вод, влажно оплетают склон грубо сотканной власяницей: сквозь нее – ключи – из ключиц, из крестца, из артерий скалы – водопад.

Впадина Эй н-Мор.