Оклик

К двум часам дня, через десять часов после начала движения, продвинулись на несколько сотен метров, к перекрестку, откуда по широкой улице, кажется, совсем рядом видно здание, которое вам необходимо захватить, обстрел гранатометами усилился, двух ребят ранило осколками – в ногу и в пах: увезли на "Зельде"; начинается настоящий уличный бой – на каждом перекрестке становишься с пулеметом на страховку, простреливая поперечную улицу, пока за твоей спиной перебегают ребята. Дошли до огромного черного здания: вывеска – "Московский народный банк". Ты – за деревом, беспрерывно простреливаешь переулок: первым за твоей спиной перекресток пересекает комвзвода, вдоль переулка бьют из "Калашникова", перебегает Ашуш, ты видишь, как фонтанчики пуль бегут за ним, слышишь крик комвзвода – "Стреляй крупными очередями", пули шлепаются рядом с тобой по другую сторону дерева, думаешь про себя – только ради мамы с папой со мной ничего не случится – и пудовый пулемет в твоих руках кажется пушинкой; Ашуш падает с криком: "Меня прикончили"; в глубине переулка кто-то перебегает дорогу, прямо под твои пули, падает, стрельба из переулка прекращается, ком-роты бросает на перекресток дымовую шашку, вы оттаскиваете в укрытие Ашуша, истекающего кровью, врач делает ему перевязку, а вы уже добегаете до следующего перекрестка, до здания палестинской школы под красным крестом, откуда вас поливают огнем (через месяц, на церемонии завершения офицерских курсов, ты мне покажешь Ашуша: обняв подружку, он будет болтать без умолку, смеяться и щелкать орехи): отстреливаясь, прорываетесь к высотному зданию, рядом с кинотеатром "Конкорд", прямо на вас выскакивает "фиат", и оттуда – очередь за очередью; вы залегли, комвзвода швыряет вторую дымовую шашку, и под ее прикрытием заскакиваете в вестибюль дома, который и станет местом вашего расположения.

Пятый час после полудня – четверг, 16 сентября 82 года.

По верхним этажам палестинцы ведут огонь из гранатометов, сыпятся стекла из окон бельгийского посольства и посольства монахини Марии-Терезы, а вы, расположившись на втором этаже, в пустых недостроенных помещениях, разложили спальные мешки, едите боепаек.

Садится солнце, загораются звезды, но все это как бы в ином параллельно развернутом мире, и там где-то твой дом, в салоне горят огни…

Нас посещают гости: пришли проведать и отвлечь.

Говорят на литературные темы, читают какой-то текст, стараясь не замечать, как я напрягаюсь при звуке каждой подъезжающей машины, вздрагиваю при каждом ударе в дверь; читают какой-то текст, под звуковым прикрытием которого, как за дымовой завесой, перебегаю за тобой простреливаемые улицы Бейрута, возникающие в это время на экране телевизора.

Гостям кажется, что нас не следует оставлять одних.

Неожиданно улавливаю хвост читаемой фразы, которая кажется мне очень знакомой: да это же читают и обсуждают собственный мой текст. И я киваю, заранее соглашаясь с любым последующим замечанием, которое скользнет мимо уха, ибо принадлежит иному параллельно длящемуся и в данное мгновение абсолютно лишенному значения миру.

Посты – на крыше двенадцатого этажа, а ты дежуришь на улице, у входа, укрывшись за стеной, и стреляющая бейрутская ночь щетинится тысячами трассирующих линий, ночь в городе, в котором, кажется, все страдают бессоницей и каждый жаждет об этом сообщить единственным способом – дать очередь в небо; вдруг – шум, беготня, приехал командир дивизии, агенты безопасности, десятки машин, перекрыли ходы-выходы, выволокли какого-то типа, в пижаме, дрожащего: оказался шишкой в террористической организации "Мурабитун"; он еще вам сигареты бросал из окна.

Всю ночь глаза мои сухи и тяжело дышать от этого бессмысленного бега – побега в воспоминания, которые в этом безмолвии оборачиваются молитвой, заполняющей пустоту между мною и Богом.

В четырех стенах слова, отзвучав, достигают молчания.

Бой часов у соседа зловеще-мелодичен.

Тишина фальшива, пепельна, предстает изменницей: ведь там глохнешь от смертного боя иных часов.

Весь мир в приемнике, как разболтавшаяся салонная сплетница: брань, визг флиртующей бабы, перекрывающий плач ветра и безутешных химер в развалинах города привидений, в котором ты сейчас обитаешь.

И потому все вещи, привычно окружающие меня в этот предрассветный час, лишены смысла из-за их чересчур прилежной соразмерности.

Ночь это лишь эхо и тени: из тени – в подобие сна, из сна – в боль, из боли – в эхо.

Когда высматриваешь глаза, и зазубрины пустой дали зазубрены наизусть, они назойливо лезут в глаза зубцами качающихся весов: их стрелку колеблют твои ожидание и страх, надежда и безразличие перед этим страхом.

И восходит солнце нашей с тобой пронзительной связью, хотя пространство крошится в зубах гор.

Где направляющий облачный столб в пустыне лет?

Бульдозер безжалостно сверкающим на солнце лезвием срезает стены дома моего детства, и столб пыли, ведущий в никуда, вздымается в небо.