Оклик

И внезапно становится ясным, что молитва – не просто слова, организованные в немые строки, в горловые звуки, а единственный способ общения с теми, которые по ту сторону, с теми, которых нет рядом.

Стук моих шагов по ночному вымершему городу – единственный маятник.

Кажется, вечность отделяет от времени, в котором мы жонглировали словами – месяц, неделя, день, час, минута. Внезапно обесцененные, эти имена сдвигаются, как потайная дверь, обнаруживая вход в другое измерение, в котором наш мир встает мертвым скоплением стрекочущих за циферблатами металлических насекомых, сумрачным магазином часов в конце улицы Алленби, где раскручивающийся пружинами каменных растений город с разбегу упирается в Средиземное море.

Обрыв городского организма.

Символика дурных предзнаменований: над обрывом кружит воронье – "Кэ-р-ра, кэ-р-р-а"; за сумрачным стеклом – часы, ручные, карманные, настенные, стоячие и узкие, как гробы; маятники, похожие на раскачивающихся висельников; зубцы шестеренок, словно медленный обнажившийся механизм раскалывающей череп головной боли; мирные на вид ходики, таящие в себе адскую машину, готовую в назначенную очередным сумасшедшим случайную секунду разнести весь мир, в котором изобретатель пороха и оптовой гибели становится покровителем наук и искусств.

Время, живущее перебоем часов, проглатывает и не такие сюрпризы.

Внезапный порыв ветра в раскрытое окно прерывает сон. Запах раннего утра, юношески беззащитный и тревожный. И восходит солнце слабой, но непресекающейся надеждой, хотя пространство продолжает крошиться в зубах Иудейских гор.

Море недвижно.

В прибрежном пустынном сквере валяется на траве школьная тетрадка. Детская рука цветными карандашами пытается соорганизовать этот низвергающийся из всех щелей и высот хаос мира, нарисовав подобие сцены с кулисами. Поперек занавеса на иврите надпись – "История". Детское желание выполнить требование взрослого, у последнего оборачивается страстью, лишенной детской непосредственности, и растут горы исторических книг, в которых отступлениями, заставками, кулисами, всевозможными рамками пытаются отыскать успокаивающий порядок в накатывающих болью и смертью волнах событий, но – одна оглядка через плечо – в хаос, и все рушится, и вновь остаешься один на один со всплывшим, как утопленник, страхом.

В этот миг идея эволюции кажется младенческим лепетом первого проблеска сознания перед необозримым ужасом вечности.

И чего тогда стоит простое чередование событий день за днем, когда вся эта упорядоченность смывается одним мгновением: существо, плоть от твоей плоти, с веселой безнадежностью махнув рукой, уходит, поглощается хаосом проснувшегося мира, до этого мгновения, казалось, в почтительном отдалении ворочающегося спросонья суетой машинного времени.

Та же газета на берегу, полузасыпанная песком, с сообщением об убийстве Садата…

Почему так влекут и пугают воображение выброшенные морем знаки каких-то свершившихся событий, – пустые раковины исчезнувших жизней, оторванная клешня краба, обломок весла, масленка, обрывок сети?

Не обнажается ли в них опять и опять изнанка, завершение длящегося сквозь время Ноева потопа, обратная сторона суеты сует, печаль молчания после гибели, и длится вдоль берега непрерывный миг осознавания прошлого и собственной бренности?

И выходит, жизнь – недолговечная мучительная попытка испытывать себя и окружение на дыхание и биение сердца.

И выходит, что рисование рамок – исторических, эволюционных, философских – лишь для того, чтобы беспрерывно ощущать за бессмысленностью этой деятельности хаос истинного существования…

Начинается утро Судного дня пением…

"Как хороши шатры твои, Иаков, жилища твои, Израиль… Люблю кров дома Твоего, место славы Твоей… Преклони ухо, на заре я ищу Тебя, убежище мое…