Оклик

Уже гремит хор, замерший полукругом на подмостках, и бледный Гольденпупалэ старается вообще не извлекать звуки из контрабаса, скользя своими короткими и толстыми пальцами бывшего борца поверх струн и надеясь, что в мощных голосовых обвалах никто не заметит отсутствия басов, благо, зрелище реально присутствующего контрабаса внушает иллюзию звучания; Диди Гамарник, вконец завороженный властной фигуркой дирижера, до того раскрыл рот, что Михаил Дуда рискует быть проглоченным; приближается минута моего выхода…

Это всего несколько минут, а в общем-то миг.

Слепящие огни рампы.

Не ощущаю собственного тела, рук, лица, вне собственного желания, вне самого себя, ты размыт и поглощен тысячами глаз, – в единственной точке единственный раз во всей моей жизни (оглянувшись назад в то мгновение – через тридцать три года) ошеломляющего, немыслимого стечения соразмерностей ожиданий и свершения.

Кажется лишь голос принадлежит мне.

Стихотворение, самое простое из всех написанных в то время, о молодости, бесшабашно катящей ся зеленым тоннелем улицы в прохладные сумерки конца августа, в едва раскрывающиеся пространства новой жизни, о широко раскрытых глазах, полных надежды на встречу с той, чьим еще несуществующим горячим прикосновением полны юношеские сны, о печальном знании, что все мечты могут оказаться лишь несвершившимися желаниями; вся боль прошедшего страшного для меня года вошла в это едва ощутимое веяние печали, затронувшее, вероятно, у каждого по-своему потаенную струю жизни, начиная с ректора и кончая салагой – первокурсником.

Я еще не знал, что будет, но мертвая тишина зала обдавала волнами страха и каким-то угрожающим вниманием.

Неистовство, которое разразилось через несколько секунд после того, как замолк мой голос, уже было как-то за пределом восприятия, хотя и выходил, то ли кланялся, то ли стоял как в столбняке, кто-то за сценой меня обнимал, бил по плечам, лез целоваться, я лишь ощущал сухость во рту и холодный пот по всему телу; в каком-то полусознательном состоянии я все же ухитрился, как спасающееся от опасности животное, ускользнуть в чересполосицу декораций, ящиков, колосников, щелей в задней части сцены, забиться в какой – то затхлый угол.

Когда, остыв и прийдя в себя, я выбрался оттуда, зал был пуст, рабочие сцены перетаскивали подмостки, не обращая на меня никакого внимания.

Я вышел во внутренний двор филармонии через огромные распахнутые ворота задней части сцены, через проходную охранника выскользнул на улицу, за угол, вниз по Котовского. Нижние улицы города, совершенно пустынные в этот поздний час, успокаивающе вели к Бычку; в глухом забытьи и мраке, зарывшись в провинциальную пыль и сон, лежал домик Пушкина; на Азиатской несколько пьяных, выбившихся из времени, выясняли отношения.

Было ощущение, что с этого вечера жизнь пойдет по-иному.

Половину ноября и весь декабрь ощущаю себя втянутым в нарастающий водоворот событий, встреч, знакомств, уговоров и предостережений, и стержень этого водоворота – соблазнительное предложение доцентов филологического Мезенцева и Резникова перейти к ним на факультет.

Сижу в читальном зале над письмом Пушкина из Кишинева младшему своему брату Льву.

Я знаю его почти наизусть.

Словно голос несуществующего старшего брата, погибшего отца (тембр его, как ни силюсь, уже не могу вспомнить). Именно потому слова сверхъестественно убедительны, всплывают во сне и наяву в самых неожиданных и неподходящих местах: отсюда – резкие скачки в настроении и поведении, отсюда – всякие кривотолки у тех, кто напутствует меня, остерегает, советует, покровительствует или требует дружбы.

"Ты в том возрасте, когда следует подумать о выборе карьеры…"

Речь-то именно о том, ради чего затевался весь сыр-бор: выбирать между романтикой и сводящим с ума одиночеством, которых не избыть, а лишь набраться с избытком в дебрях Сибири и глухомани Казахстана (по рассказам старшекурсников), с одной стороны, и суконной скукой однообразного преподавания литературы, будь то в школе или университете – с другой.

Откуда у людей берется наглость наперебой лезть с советами, остерегать как требовать: я ведь толком не знаю этих советчиков – добры ли, бескорыстны их намерения или это просто тщеславное желание ощутить себя покровителями?

"Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь. С самого начала думай о них все самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибешься. Не суди о людях по собственному сердцу, которое, я уверен, благородно и отзывчиво и, сверх того, еще молодо; презирай их самым вежливым образом…"

Последнюю фразу любит повторять Игнат, который тоже почти наизусть знает пушкинское письмо.

Иду на встречу с доцентом филологического Петром Андреевичем Мезенцевым или беседую с ректором, который пригласил меня к себе домой и, по слухам, обещал подарить мне какую-то старую, из семейных реликвий инкрустированную перламутром мандолину, все время держу про себя в уме: