Оклик

Мы не хотели воспитываться: нас уже достаточно воспитали. Мы пытались бороться за собственное понимание.

Мы смеялись: если на этих разрушенных кладбищенских окраинах в обломках склепов могут быть упрятаны подслушивающие устройства, то стоит сесть за решетку, которая посылала нам издали привет поверх тюремных стен.

А над заброшенным склепом ангелочек с отбитым крылом стыл отрывком из Блока:

А выше, над крутым оврагом
Поет ручей, цветет миндаль,
И над открытым саркофагом
Могильный ангел смотрит вдаль…

Никогда молодость так забвенно и мимолетно не пролетала, как в эти часы на кладбище, вдыхая в налитую свежестью весеннюю зелень облака света, преображая все своей высокой тоской и тягой к вечному от суетного и постыдного, отмеченного шрамом отбитого крыла ангелочка.

В странном окружении обретался наш общежитский кров. Мы уходили и приходили, сопровождаемые в любом направлении идущими в затылок одно другому за каменным забором приземистыми строениями острога, облитыми поздними лучами солнца, как желчью неволи, и еще долго за нами пристально и неотступно следили сторожевые вышки и центральная башня, откуда, согласно легенде, бежал сам Котовский. Об этом рассказывали охранники и надзиратели, когда мы, студенты, приходили на спортивную площадку во внешний двор тюрьмы играть с ними в волейбол или качаться на перекладине.

Однажды Игнат, обладавший слоновьей силой (думаю, не было человека более мирного, но и более сильного у нас на факультете, а, быть может, и в университете), пришел едва держась на ногах: сорвался вместе с перекладиной в тюремном дворе, и эта металлическая штанга ударила его по носу, оставив плоскую вмятину на всю жизнь (пишу – "на всю жизнь” – и застываю: через тридцать три года, в июне, собираясь на работу в Тель-Авив, по дороге заезжаю на почту заглянуть в мой почтовый ящик: письмо от нашего общего с Игнатом знакомого, который кодирует Игната словом "геолог”. Разрываю конверт и – первые строки как удар ниже пояса:

"…Погиб Геолог… За день до смерти пришел со странной просьбой: купить у него книгу – Коран. Я удивился и предложил ему взаймы денег. Игнат отказался: "Мне она уже не понадобится: я ее проработал на всю оставшуюся жизнь”. Коран теперь у меня, как память о нем и о тебе (он рассказал историю появления у него этой книги)… Брат подозревал насильственную смерть. Вскрытие этого не подтвердило. Якобы он вышел на балкон (6 этаж) повесить выстиранную им рубашку, поскользнулся и выпал. Вот так!.. Последние его слова мне были о твоем сыне, которого ему по-настоящему не хватает. Прости, больше ни о чем писать не могу… Он был лучшим и честнейшим…”)

Еще охранники и надзиратели рассказывали о подземных камерах-подвалах, которые глубоко уходят под слой кладбища, а нам они чудились живыми захоронениями в толще земли, и мы играли в волейбол, прыгая на головах заживо погребенных, лежащих в этих подземельях на нарах, которые подобны гробам. Наигрывая на гитаре у распахнутого балкона нашего корпуса, почти вплотную примыкающего к тюрьме, когда вокруг меня ревела и била в крышки кастрюль студенческая братия, я вдруг ловил себя на мысли: как это доносится в мрачные подземелья под нами – надеждой или беспамятной радостью и весельем тебе подобных и знать не желающих, что рядом ты заживо погребен?

Тюрьма грузно ступала в гору тяжким нагромождением молчаливых строений; лишь редко распахивались ворота, выпуская "воронок", да в одной из решеток центрального здания изредка клубились белые лица, стриженные головы, хриплый смех:

"Эй, хорошо ли там, на воле?"