Оклик

В небе низко и тревожно стыли Стожары.

Мы вернулись в университет дней за десять до начала занятий, ибо шла перетасовка с общежитиями: нас без конца переселяли из корпуса в корпус, комнаты пустовали, мы шлялись по коридорам, беспутными полуночниками валялись на голых пружинах коек, выволакиваемых нами на балконы красного уголка, вели бесконечные невинные шуры-муры с грустными абитуриентками, которые не сдали вступительных экзаменов и доживали в общежитии последние дни; в общей суматохе приездов, расставаний, переселений, в общежитии обитала уйма незнакомых девиц и мужиков, которые затем внезапно исчезли без следа. Быть может, комендант сдавал в летние месяцы тайком комнаты для свиданий, но такого числа шатающихся по тихим углам пьяных и каких-то великовозрастных девиц, что-то жарящих на общей кухне, ни до, ни после этих дней не припомню.

К ночи уже становилось прохладно, и до рассвета за домами и республиканским стадионом по горизонту стояло отчетливое зарево невесть чего, тревожно проникающее даже сквозь закрытые веки спящих на балконах. Дешевое молдавское вино в чайниках не кончалось, и носил его из чайной тоже провалившийся абитуриент Володя, который за неимением других дел взял на себя роль сводника: по его словам, со мной жаждала познакомиться девочка Оля, и он тут же ее привел на балкон, симпатягу со вздернутым носиком и косичками, которая ужасно переживала свой провал на вступительных экзаменах и не столько из жажды учиться, а потому что ей страсть как не хотелось расставаться с вольной и безалаберной студенческой братией и возвращаться домой к маме в тепличную жизнь. Выпив чуточку вина, которое подливал ей тот же Володя, она то размазывала слезу, то неумело, кашляя и задыхаясь, пыталась курить, пока я на правах старшего и опекающего не вырвал из ее рта сигарету: это и мое бренчание на гитаре окончательно привязали ее ко мне; вокруг стоял сплошной балаган: пили, пели, носились, как угорелые и всем табуном, возглавляемые Витей Канским, а короче – Конем (на кличку обижался, но откликался), чуть ли не гогоча по-лошадиному, скакали за гладкой и крепко сбитой кобылкой, племянницей коменданта, которая, стреляя глазками, покачивая бедрами, светясь кожей матовой белизны и расточая вокруг себя запахи молочной свежести, не ходила, а вихрем летала из комнаты в кухню, из кухни куда-то мимо наших балконов, завихривая всех, кто оказывался поблизости, шлепая босиком своими чуть разлапистыми крестьянскими ногами, а Оля сидела у края моей койки, на жестких пружинах и не сводила с меня глаз, и так мне было ее жалко, и ничего я не мог ей сказать, только глупо дергал струны и все думал, как бы тихонько ускользнуть из всего этого ералаша, разгула, бестолковости.

Улучив миг, я сбежал, оставив гитару как знак, что скоро вернусь, нашел какую-то комнату, в которой стояла одна лишь кровать, покрытая матрацем, бросился на нее и мгновенно уснул.

Не прошло и получаса, как я проснулся от страшного озноба, впервые в жизни меня так невероятно колотило, стучали зубы и все тело ходило ходуном, я пытался согреться, бегая по комнате; откуда-то тихо вынырнул вездесущий Володя с Олей, стаканом водки и одеялом; я выпил и стало мне жарко и блаженно, Оля укутала одеялом, так и осталась сидеть, обняв меня вместе с ним, щекоча колечками своих волос, кусая губами кончик моего уха, нашептывая свои девичьи байки и не требуя ответа; так мы просидели почти до утра, и опять же впервые в жизни я столько времени ощущал благодарную теплоту и упругость девичьего, совсем еще детского тела, а на рассвете я помог ей сложить вещи и отвез на автобусную станцию.

Обещала писать и сгинула.

Безбытность и балаган продолжались и с началом занятий: пятерых из нас поселили в комнате первого общежития. В полночь проснулись от нечеловеческого стона, который пронесся по коридору, стек вниз по лестнице, пресекся, отсеченный дверцами машины "скорой помощи": у третьекурсника Жени Краснова, который страдал эпилепсией, случился припадок.

На следующий день нас уже опять переселяли в третий корпус: я попал в комнату вместе с Канским и Тарнавским, который совсем расклеился, ходил, согнувшись, ставил около кровати электроплитку, спирали которой посреди ночи лопались от накала, вызывая яростные проклятия вскакивающего с постели Каниковского. После того, как тот успокаивался, лежащий беззвучно Тарнавский, кряхтя, подымался, исправлял плитку, и опять через некоторое время лопались спирали и все это повторялось несколько раз в ночь.

Как-то после занятий наш декан Дмитрий Степанович Харкевич пригласил меня в кафе. Потомок геологической элиты прошедшего века, аристократической касты петербургских ученых, об уме, независимости и достоинстве которого по университету ходили легенды, он с холодным высокомерием и сардонической улыбочкой на слегка одутловатом с опущенными щеками лице отвечал на плоские шутки старшекурсников во время лекции. Невежда и грубиян с трусливой улыбкой шкодника Валька Николаенко с четвертого курса, вечно ставивший неправильно ударения в словах, сказал как-то Харкевичу: