Оклик

Сцена сочинительства со стороны напоминала знаменитую картину Репина, на которой запорожцы пишут письмо турецкому султану: одобрительный рев после каждого завершенного куплета сотрясал все этажи третьего общежития.

Но университет явно пополнился и хорошими музыкантами. Мы с Юликом Скалецким, великолепно играющим на аккордеоне, пытались сколотить джаз-оркестр, благо было несколько закончивших музучилище, внешность которых сразу же выдавала моих сородичей, как и двух Лев, одного, рано лысеющего саксофониста Леву Беленкина и другого, кларнетиста, с вечной улыбкой от уха до уха, обжору и гуся лапчатого, вкусно облизывающего мундштук своего кларнета, Леву Лапкина. От ударников не было отбоя. Пианистка Регина и трубач Володя с музыкальной фамилией Фуга, требующий объявлять себя со сцены не иначе как Вольдемар Фуга, пришли со стороны.

Когда рев окружающей жизни становился невыносимым, я сбегал в недавно посаженный вдоль еще оголенных дорожек на склоне Комсомольского озера парк, голенастые деревья которого были еще низкорослы и слабы. Пятичасовый закат солнца, когда лучи его ложились вдоль склона, высвечивая неверным светом асфальтируемую набережную, потрясал непостижимым своим очарованием; стоило мне, оказавшись одному, погрузиться в этот покой и тишину, как всплывала всегда таящаяся на дне души печаль, в слабом и неотменимом свете которой все мои развлечения с пением, анекдотами и ловлей минутного восторга в окружающих лицах при полном забвении собственного, виделись беспрерывным и неудачным побегом от самого себя. Печаль тянулась за мной через сны пыльным шлейфом; края его размывались, утягивались в тот мгновенно сверкнувший огненный вход, как в изгиб ближайшей тополиной аллеи, такой дотошно знакомый и навек таинственный.

Шлейф этот легко рвался; его мог полоснуть нечеловеческий стон Жени Краснова в ночь припадка или мягкий девичий голос неожиданно шагнувшей мне навстречу в момент, когда я шел, задумавшись, по озерной аллее, Галочки Бутневой с первого экономического. Стайка девиц, от которых она отделилась, убегала за изгиб аллеи. Покраснев, но с преувеличенной твердостью в голосе, она приглашала в их компанию на субботу.

Я поспешно давал согласие, стараясь как можно быстрей исчезнуть с глаз долой за изгибом аллеи.

Сквозь могильно-острый запах цветов, увядающих на клумбах, сквозь дремотно-сладкую жалость к самому себе виделись мне какие-то накапливающиеся в аллее девичьи фигуры в облекающих трико.

Их становилось все больше и больше. Внезапно взрывалась музыка. Фигуры начинали двигаться в едином ритме: шла очередная репетиция к массовому празднеству или соревнованию.

Обнаруживалась стихия, которая не только могла противостоять, но и опрокидывала уже дававшую трещину склеенную страхом мертвую стену существования этих лет.

Усеянный внезапными синкопами вариант непредвиденного в каждый следующий миг развития жизни бросал невероятной силы вызов кажущейся упорядоченности, за которой скрывалась узаконенная скука и гнилостный запашок рабства.

Мы не репетировали, мы жили, импровизируя голосами джаз, следуя прихотливым изгибам и внезапным обрывам "Прогулки" и "Музыкального движения" Цфасмана, имитируя бормотанием ударник и тонким срывающимся фальцетом захлебывающуюся неограниченной свободой трубу в "Охоте на тигра", изо всех сил подражая ансамблю "Братья Миллс и гитара", и эти неожиданные слияния голосов в аккорд и расхождения в септаккорд доставляли нам неизъяснимое удовольствие короткого, но такого полного существования в атмосфере свободной импровизации.

Тогда же возникли обрывки стихотворения, сложившегося через много лет:

Ударил миг! Скорей под нож
часов размеренных движенье —
и жизнь – не день и ночь, а сплошь —
импровизация, круженье
тоски, восторга – без конца летит,
крепясь по новым вехам,
обнимет ветром, вспыхнет смехом
и светом женского лица…