Окна

Это уже закон какой-то, что в дальней дороге, примерно к середине ее, первоначальное ваше идиллическое намерение неторопливо путешествовать, созерцать, «обстоятельно знакомиться», сменяется ощущением, которое, я обозначил бы словечком чукотских шоферов — «гнать». И это вовсе не означает, например, мчаться из всех сил, поспешать куда-то на полной скорости, что, кстати, на здешних дорогах и невозможно. «Ну — погнали!» — помню, благодушно и со вкусом сказал мне один вездеходчик, и мы на долгие часы погрузились в монотонное и размеренное движение по тундре… «Гнать» — это попросту не стоять на месте, двигаться. И действительно: проделав первые пятнадцать — двадцать тысяч километров, потолкавшись в чукотских аэропортах, у касс и регистрационных стоек, послушав, как сквозь гул моторов одни рейсы отменяют, другие объявляют, понаблюдав, как народ прилетает, улетает, как пассажиры волнуются, нервничают, грустят и ликуют, сам невольно заражаешься этим всеобщим дорожным азартом, нетерпением, спешкой, сам, едва оказавшись в каком-нибудь месте и вместо того, чтобы рассмотреть его как следует, кидаешься узнавать, скоро ли я на чем можно будет лететь, ехать, плыть дальше… Есть у Бодлера прекрасно переведенное Мариной Цветаевой стихотворение «Плаванье» — следующие строчки из него, по-моему, очень хорошо передают это состояние:

Но истые пловцы — те, что плывут без цели:
Плывущие, чтоб плыть! Глотатели широт,
Что каждую зарю справляют новоселье
И даже в смертный час еще твердят: — Вперед

Я люблю это стихотворение — и просто так, само по себе, и за то, что я, наверное, никогда не увижу помянутые в нем «лиловые моря в венце вечерней славы, морские города в тиаре из лучей», ни «кумиров с хоботами, с порфировых столпов взирающих на мир», ни «жен, выкрашенных в хну — до ноготка ноги…» — не увижу… хотя бы потому, что меня не влекут эти экзотические края, я езжу на Север… Кроме того, я понимаю, что вышеописанное состояние «глотания широт» — ощущение весьма обманчивое, поверхностное, это, так сказать, праздничный наряд Большой дороги, острый привкус дальней поездки, во время которой я всегда помню, что цель у меня есть, Сейчас, например, — попасть в Иультин, посмотреть Гору…

В Анадыре — уже почти как дома. На другое утро я зашел к начальнику аэровокзала и объяснил, что мне надо в Залив Креста и в Лаврентия. «Куда вперед будет борт, туда и отправьте», — попросил я, загадав при этом, что если мне везет, то Лаврентия и Уэлен останутся у меня напоследок. Рейс обещали после обеда — в Залив Креста. Я пока отправился в город. За те несколько лет, что я не видел его, он заметно изменился. Внизу, на берегу лимана, где была старая, деревянная его часть, появились многоэтажные дома. В стороне, на возвышении, где мне когда-то показывали строительную площадку с торчащими бетонными сваями, я сразу узнал известный по фотографиям анадырский Дворец пионеров. Перед новым зданием окружкома партии на доске Почета среди победителей в соцсоревновании я нашел знакомые мне Билибинскую атомную электростанцию и 3-ю оленеводческую бригаду совхоза им. Ленина, ту самую, где работал Николай Туресси… Пока я раздумывал, с чего начать: посмотреть ли Дворец пионеров, подняться к памятнику Первому Ревкому Чукотки или зайти в редакцию «Советской Чукотки», — некий голос шепнул мне, что неплохо бы все-таки позвонить в аэропорт. И не зря: диспетчер вдруг объявила, что самолет уже готовится, скоро будет посадка… Окружкомовская машина в минуту вернула меня к пристани, я прыгнул на отваливающий катер, на той стороне автобус еще не подошел, но, к счастью, подвернулась попутка, и в последний момент я успел к трапу. В самолете мой сосед сказал, что ожидал этого рейса пять дней. Значит, действительно везет!.. Через час мы приземлились в дальнем северном углу обширного Анадырского залива — в Заливе Креста. Некоторые сейчас полагают, что залив называется так потому, что в своем окончании, врезаясь в берега, делится на три бухты — крестообразно. Однако название заливу дал Витус Беринг в 1728 году — первого августа, то есть в день церковного праздника Креста…