Окна

Но Север все-таки был: иногда люди оттуда появлялись в нашем поселке, приезжали на собаках или прилетали, и в их снисходительных взглядах ясно читалось, что мы — не Север. Дружить с ними мы почитали за честь, каждый гордился, если у него были друзья с Севера. Он был где-то рядом: такая же снисходительность появлялась у тех, кто возвращался из командировок, «с мест», снисходительность и сила, и красный загар от мороза и ветра, впрочем, за обычной работой все это быстро проходило, не задерживалось на их лицах. Даже в геологах, которые прилетали сюда летом из Магадана и останавливались проездом, ожидая самолетов, и то было больше Севера, чем в нас. Вот и подумаешь, где Север… Но тут я должен отступить, рассказать, как познакомился с Ивановым.

Мы познакомились в «Магадане», я пишу это слово в кавычках, потому что имею в виду ресторан, хотя и в одноименном городе. Мы оба пришли к шести, и как сели за один столик, так и не вставали до закрытия. Люди за нашим столом менялись, и с каждым Иванов обстоятельно знакомился, и каждый раз у него была новая профессия: то он был председателем колхоза, то летчиком-полярником, то капитаном сейнера — то он ехал в отпуск, то возвращался. Называл он имена, места, приметы, и я недоумевал и каждый раз заново верил: ну, он действительно капитан, — и потом: ну, он действительно летчик… Очень славно сидели, и за весь вечер назревала только одна драка — с матросом, которому не понравилось, как я на него посмотрел. Но и тут Иванов очень убедительно объяснил ему, что он боксер и «сделает» его на первой минуте, спокойно. Мы все, и матрос в том числе, посмотрели на Иванова — весу в нем было килограммов девяносто, но что он толст, никак нельзя было сказать, — и каждый поверил: сделает.

А перед закрытием сел парень, отрекомендовавшийся философом. Ко всему у него был еще «поплавок» на отвороте пиджака. Весь вечер я больше молчал, но тут я понял, что пришла моя очередь. Я только что кончил институт, и спесь эта во мне еще не совсем исчезла, и я понял, что наступила моя очередь.

— Если вы философ, то объясните, пожалуйста, в чем разница между Анаксимандром и Анаксименом? — спросил я вежливо, подчеркнуто, как на экзамене.

Он не знал.

— А между Платоном и Плотином?

Он не знал.

— Между Кантом и Контом, наконец? — воскликнул я укоризненно.

— Я вообще-то не философ, ребята, — сознался он, — я только веду философский кружок.

— Вот видишь, — назидательно сказал Иванов (его-то за весь вечер никто не уличил). — Вот видишь… Но ты не плохой парень, — утешил он его, — просто тебе не повезло, что ты нарвался на нас, на философов…

— Кто ж ты на самом-то деле? — спросил я Иванова, когда мы вышли.

— Геолог, — сказал он.

Вот так мы познакомились.

— Будущим летом прилечу к вам на Север, — сказал он тогда, и вот почему я вспомнил эту историю. Когда я летел в Магадан и сообщал об этом своим знакомым, — «В Магадан?» — переспрашивали они и уточняли: «На Север, значит».

— Прилечу к вам на Север, — сказал в Магадане Иванов, и я удивился: а здесь разве не Север?

Он махнул рукой.

— Какой здесь Север. — И дальше все было так же: куда бы я ни прилетал, Север всегда отодвигался, пока я не понял, что Север — не широта, а ощущение и, если хотите, философия, то есть со временем ощущение становится философией… Да, Север отодвигался, но этим летом мне повезло: я его настиг.

Этим летом меня направили физруком в пионерлагерь.

— Поедете? — спросил наш завроно.

— Нет, — сказал я.

— Тогда — в отпуск.

— Тогда поеду, — сказал я.

Этот разговор — вырезать и вставить в рамку. Он знает, что я откажусь, но спрашивает, я знаю, что соглашусь, но отказываюсь. Такие разговоры происходят каждой весной, так уж повелось, что летом надо занять учителей какой-нибудь работой, никто не хочет идти в отпуск каждый год, все хотят, чтобы к тому времени, когда придет твоя очередь ехать на материк, отпуск у тебя был бы за три года. Чего только не делают учителя летом; в прошлом году школу красили, парты чинили, в этом году вот в лагерь… Я вообще-то не физрук, моя специальность язык и литература (здесь меня называли странным, удручающим словом «русовед»), но уж на кого, а на завроно нельзя было обижаться, потому что он-то делал работу для его должности самую неожиданную.

Вдруг я видел его под нашим школьным грузовиком.

— Валентин Михайлович, вы не заняты? — кричал он.

Я уж числился физруком, но лагерь был еще закрыт, он знал это отлично, но так уж, форма вежливости.

— Поможете двигатель погрузить, — говорил зав.

Я не удивлялся, не спрашивал, что за двигатель, тоже знал — тут все ней знают. Двигатель этот шел на Север, в школу, со светом там было плохо, и директор их каждый год плакался на конференциях — вот и шел им наконец двигатель, только льды рано подошли в том году и пароход не пробился. Двигатель сгрузили у нас и отправляли теперь самолетом.