Окна

— Вот смотри, — сказал я. — «12.8. Напомнить Волкову, чтобы начистил Цымбалу морду, как вернемся в поселок». Договорились?

— Договорились, — сказал он.

Быстро отходишь с ними, я еще в школе заметил. Разозлишься иногда, думаешь: да пропади ты пропадом, возиться с тобой. Не хочешь учиться, не надо, а потом он что-то тебе ответил или вопрос задал, и ты оттаял, и снова надеешься на него, тянешь…

А Щеголев наш совсем заважничал с тех пор, как на открытии сошло все хорошо. Он больше не бегал по лагерю — все уже прибил, — зато теперь он повадился говорить речи. Два раза в день на линейке, утром и вечером. Для этого он изготовил специально два лозунга, прибил их справа и слева от трибуны, и содержание этих лозунгов являлось всякий раз его основными тезисами.

— Вот, — говорил он (жест вправо), — «Готовься к жизни трудовой: учись, изобретай и строй». Всегда перед вами, вот (жест влево): «Родина наша, под солнцем твоим учимся, строим, растем и творим».

А самое-то интересное, что во время речей он ухитрялся почесывать себе зад — не просто почесал, и все, — а заводил руки за спину и начинал любовно его оглаживать, в течение всей речи. Потом это стало уже признаком: Щеголев заложил руки за спину — сейчас будет говорить. Я передразнивал его, стоя сзади, и девочки наши первое время тихо умирали, а потом взмолились: да перестань хоть ты! — но я поймал себя на том, что не просто передразниваю, а не могу не передразнивать, вот напасть! Кончилось тем, что в день моего дежурства по лагерю я написал на него памфлет.

Все шло своим чередом, я разбудил детишек, сделал с ними зарядку, накормил, отправил кого куда, и вдруг хватился: а где же Щеголев?

— Спит, наверное, — сказали девочки.

— Как это — спит?

— Ночью караулит — днем спит. Он же ставку сторожа себе выпросил, ты что, не знал?

В конце дня дежурные писали в специальную тетрадь, как прошел день, куда ходили, что делали. «В 11.00 я пошел будить нашего начальника, — писал я. — И что вы думаете? Он встал и через пять минут бегал по лагерю с таким видом, будто… — Я не нашел подходящего сравнения и записал: — Меня восхищает та деловитость, с которой этот человек ничего не делает. Впрочем, это клевета. Он сторожит лагерь! Но это его дело. Меня же всегда интересовало, зачем он приехал на Север. Зачем он приехал на Север в таком возрасте. Север он полюбил, что ли? Не любил, не любил и — вдруг полюбил! А может, он бежал от несчастной любви? Или ушел из дому, как Лев Толстой?..

«Кто же вас гонит, — разошелся я. — Судьбы ли решение? Зависть ли тайная? Злоба ль открытая? Или на вас тяготит ПРЕСТУПЛЕНИЕ?! Нет, господа присяжные заседатели, не злоба, не зависть и не роковая страсть… а впрочем, вы сами можете спросить: он так любит бродить по ночам, нашими прекрасными белыми ночами, когда в голову приходят одни возвышенные мысли…»

Я уже лег спать, когда он прибежал ко мне. Он был бледен.

— Мальчик убежал, мальчик, — смог выговорить он.

А я уж подумал было, что он прочитал мой отчет и пришел требовать удовлетворения. Следом пришла вожатая, выяснилось, что Тыкку из 3-го отряда ушел в свой поселок, километров четырнадцать от нас к северу.

— Мальчик убежал. Надо же! Ай да мальчик, вот так молодец мальчик! — приговаривал я, собираясь.

Я обул резиновые сапоги и взял карабин — дал нам морзверокомбинат для походов, только ни одного похода еще не было, из-за дождей.

Я вышел из поселка и пошел вдоль берега моря на север, поднимаясь выше и выше по склону сопки. Земля была твердая и ровная, без кочек, и идти было приятно. Наверху мне попались выбеленные временем китовые ребра я позвонки, я думал, как они могли попасть сюда. «Видимо, тут раньше было море», — пришла мне в голову общая мысль, но потом я решил, что здесь были древние стойбища. Берег повышался чем дальше, тем больше, и когда я поднялся довольно высоко, то увидел, что далеко в море еще стоят сплошные льды.

Отдельные льдины плавали и у берега, они были причудливо вырезаны, некоторые с правильными отверстиями — все это напоминало собрание абстрактных скульптур. Иногда раздавался короткий шум — льдина не выдерживала и обрушивалась — я оборачивался, и такую льдину легко было отличить, она медленно покачивалась среди прочих, неподвижных. «Льды не исчезают летом», — подумал я, и что-то напомнило мне это сочетание: льды не исчезают — что-то затверженное давно и навсегда, школьное, когда я не учил, а сам учился.

«Льды не исчезают и не образуются вновь, — вспомнил я закон, — они просто уходят… куда? На Север, конечно! Они просто уходят летом на Север, — бормотал я, — а осенью приходят обратно. Не приходят — возвращаются». Это был закон сохранения льдов. Я почувствовал себя счастливым, что открыл его, и пока шел, повторил еще несколько раз в окончательном варианте и каждый раз чувствовал себя счастливым.