Окна

Я подошел к расселине и спустился в нее. На дне лежал снег, спрессованным могучим пластом, и слышно было, как под ним несется вода. Я перешел по снежному мосту, поднялся наверх и увидел обогреватель. Это была примета, что я прошел половину пути. Обогреватель стоял здесь для путника, застигнутого пургой, но сейчас был заброшен — крыша разобрана, и двери не было, а под полом жили еврашки. Завидев меня, они, коротко свистнув, разом опрокинулись в свои норы, и я успел только заметить рыжие, пушистые, как у белок, хвосты.

Я достал из рюкзака хлеб и банку тушенки, перекусил, а потом покурил, сидя на пороге, глядя на тундру в свете белой ночи, — в каком-то неживом свете. Это был полярный день, но в ночные часы он походил на день так же мало, как лампы дневного света на дневной свет. Вот и здесь горела скрытая, как на какой-то станции метро, лампа дневного света. Я попытался вспомнить название этой станции — такой длинной, что до конца ее обычно никто не добирался, и там можно было посидеть под грохот поездов совсем одному. И вдруг я осознал, что я и сейчас один, не только один, но и наедине с собой — впервые после долгого перерыва. За два года я как-то отвык от этого состояния и теперь насторожился, следил, не придет ли за ним всегда сопутствующее одиночеству, знакомое, полузабытое ощущение этой томительной грусти. Не пришло…

Дорога от обогревателя стала хуже, однообразнее. Теперь пошла низкая ровная тундра, вся в кочках, между которыми проступала вода. Я спустился поближе к берегу и пострелял немного в бакланов, они сидели на льдинах по нескольку штук в ряд и напоминали кувшины — высокие кувшины с узкими и длинными горлышками. Черные кувшины на белых подносах.

Впереди я видел большую острую сопку, цель моего пути, но идти до нее было часа полтора. «Когда идешь по тундре, — советовал Иванов, — самое лучшее, взять какую-нибудь идею и плодотворно ее разрабатывать». Я думал, почему не везло мне с моими рассказами. Может, потому, что я не умею писать о настоящем, а только о прошлом, и когда наступает мое время писать, то, что произошло, ни для кого уже не имеет значения. Все мои рассказы начинались словами «три года назад». Каждый раз «три года назад», а потом появляются все новые «три года назад», с которыми ты не справился, и этот срок все увеличивается, превращается в пять, десять лет назад и в один прекрасный момент обратится в ноль. Математика смерти. И ты не успеешь разделаться со всеми «три года назад»… Я размышлял об этом совершенно спокойно, так же спокойно, как диктовал на уроках из своих рассказов — фразы, столь полюбившиеся рецензентам, например: «Утки летели низко и быстро, а гуси медленно и очень высоко и перекликались гортанно и нежно». «Разберем это предложение», — говорил я…

Показался поселок. Несмотря на то, что была ночь, на берегу слышались голоса и стучал трактор. Я спустился в овраг, перебрался через речку, прыгая по камням, и вышел вдоль оврага к морю. Здесь разделывали моржей: всюду валялись головы с клыками, пласты мяса, снятые шкуры. Еще два моржа перекатывались в прибое, ласты их сваливались то в одну, то в другую сторону. Они казались живыми, только вода вокруг покраснела. Подъехал трактор, моржей зацепили тросом за клыки и стали выволакивать на берег. Мальчишки вскочили на ласты и поехали. Народу здесь было полно, и работа шла вовсю: женщины скребли шкуры, мужчины рассекали туши, старухи копались во внутренностях. Охотники — все они, несмотря на лето, были в кухлянках, зимних шапках и нерпичьих штанах — погрузились в вельботы, снова идти в море. Это была такая же, как у нас, страда — как уборка или сенокос. На меня почтя не обратили внимания. Один молодой чукча, ближе всех, оглянулся и сказал: «Етти». Я уже знал, что етти означало «пришел», и еще это означало «здравствуй».

— Етти, — сказал и я.

— Охотник? — спросил он, указывая на мой карабин.

Я сокрушенно покачал головой — здесь был настоящий Север, без обмана. Он засмеялся, с размаху всадил железный крюк в здоровый пласт мяса и поволок его к тракторным саням. Тут я увидел моего Тыкку. Он тоже заметил меня и прятался теперь за какого-то старика. Я подошел к ним и начал объяснять, что пришел за мальчиком. Старик спокойно смотрел на меня. Может, не понял? Я еще раз повторил, что мальчику надо вернуться. Тогда он посмотрел на Тыкку, и Тыкку что-то сердито сказал.

— Да, да, — закивал старик, — раз надо…

Я попытался объяснить, что не так: не надо, а наоборот, это хорошо — лагерь, много ребят, играют, и из Провидения специально привезли свежую картошку и яблоки.

— Этки, плохо, там скучно, — сказал Тыкку.

— И-и, раз надо, — повторил старик.

— Будет хорошая погода — пойдем в поход, — сказал я, стараясь говорить так же кратко.

Тыкку молчал.

— По дороге постреляем из карабина, — еще сказал я.

Он посмотрел на мой карабин, как бы сомневаясь, настоящий ли, может ли у меня вообще быть настоящий карабин, и тогда я сунул руку в карман и вытащил горсть патронов, блестящих, острых, как маленькие снаряды.

— Ладно, — наконец согласился он, — только посмотрим еще моржей…