Окна

Выглянула девушка. Копна пепельных волос. Длинный черный халат в белых драконах и лилиях. При виде Ильи глаза ее изумленно расширились. Калитка снова подала голос, и девушка исчезла. Старик закашлялся, достал платок. Трость гуляла из руки в руку. Потом он посмотрел на Илью и сказал:

— Темнеет нынче рано. А я-то хотел до леска дойти. Дай, думаю, грибов поищу. Грибов-то уже мало. Но полон еще запахов лес.

— Угу, — сказал Илья, — хорошо дышится.

Лес был мал и редок, начинался сразу за последними дачами и тянулся с тысячу шагов до деревни Глебово. Старик ворошил палкой листья, цепко смотрел сквозь прозрачный подлесок и углядел-таки несколько запоздалых боровиков и моховиков. Он не ленился нагибаться, срезал грибы ножом и клал в крохотную торбочку. Илья, сколько ни вертел шеей, ни одного гриба не обнаружил. Это его не трогало. Он поглядывал на темно-красную щеку, худой горбоносый профиль и жадно слушал. Старик оказался разговорчивым.

Легко откликался на любую тему, помнил бездну интересного.

Сначала Илью увлекло рассуждение о времени. В который раз, говорил старик, наталкиваемся мы на эту завораживающую загадку.

Вот, скажем, философ Плотин жил и творил, если не ошибаюсь, в третьем веке от Рождества Христова и в сочинениях своих следовал Платону. И хотя Плотина и великого его предшественника разделяют не сорок лет, не столетие, даже не три столетия, а целых шесть веков, — вдумайтесь в это! — для нас, глядящих на них из временного далека, эти два античных философа стоят как бы рядом. Та же штука и с пространством. Знаете, мне приходилось жить в Андах, в маленькой горной деревушке. Так оттуда Москва и Лондон кажутся близкими соседями. А если смотреть, скажем, от Фомальгаута, то рядом оказываются Северная Корона и Солнце.

Когда задумываешься об этих пространствах, о временных протяжениях, в коих движется человеческий дух, становится как-то смутно на душе, и мельтешение ваших десятилетий — я сказал «ваших»? Простите, конечно же наших, — так вот, мельтешение это представляется сущей суетой, вы согласны? Потом разговор перешел на грибы, от которых перекинулся на антибиотики, и старик сообщил, что пенициллин задолго до Флеминга изобрела бабка Макариха из села Волицы, которая более сотни лет тому назад исцеляла гнойные раны и язвы заплесневелой закваской из хлебной дижки — так называла бабка кадушку. Старая Волица превратилась в городишко Вольный, и правнуки бабки не лечатся уж закваской из дижки, а ходят за пенициллином в аптеку, что в первом этаже панельного урода, грязно-серого и по швам промазанного черным варом. Эти дома почему-то как плесень — увы, не целебная — покрывают вашу… (Я опять сказал «вашу»? Простите…) Да, они покрывают землю, но бабка Макариха уже не увидит этого…

Между тем тропа вывела их на опушку. На той стороне небольшого поля под низким небом светились крыши изб.

— Что ж, пора и назад, Илья Евгеньевич, — сказал старик.

— Пожалуй, пора, Александр Ардикеевич, — сказал Илья.

На обратном пути Илья рассказал об институте, о том, как за весну и лето он выполнил годовую нагрузку, чтобы уединиться в пустом осеннем поселке и написать давно задуманную повесть.

Рассказал, что за две недели написал три строчки, да и те нелепые, что махнул на повесть рукой, но не жалеет, о времени не жалеет, потому что… Тут он запнулся. Старик смотрел с дружелюбным вниманием.

— Потому что хорошо здесь думается и дышится, что-то узнаешь о жизни, о себе, глубокое, правдивое… А писательство… Бог с ним… Этот зуд у многих. Я вот только думаю, если б Акакий Акакиевич Башмачкин писал… хотя бы дневники, в стол складывал, а мы бы сейчас нашли… Писать должен каждый, если пишется… Как вы думаете?

— А я так же думаю, — сказал старик и добавил задумчиво: — Чем славен человек? Душою. Душа — это мысли, чувства. Воплощенные в знаки, они вечны. Пишите, друг мой, пишите. Только честно, просто.

— Это-то и трудно. Так и крутится в тебе эдакий бес, шепчет: пиши красиво, пиши фальшиво, на продажу.

— Нельзя. Тогда окно мутнеет, мутнеет… И ему больно.

— Кому больно? — не понял Илья.

— Простите, я хотел сказать, что душу беречь надобно. От фальши болеет она.

Они шли вдоль заборов.

— Пригласил бы вас на ужин, да грибов-то… — сказал Александр Ардикеевич, останавливаясь и намереваясь прощаться.

— Грибы есть, — сказал Илья простодушно, — хотите, принесу опят? На целую сковороду.

Старик глянул пронзительно.

— Приносите. Добрый будет ужин.

Илья кинулся домой, выплеснул из ведра воду, побежал к березе.

Срезая грибы, думал о девушке в драконах и лилиях, о старике, который сделал вид, что никакой девушки нет. Опят набралось три четверти ведра.

Он опять заблудился. Проулки петляли. Илья торопливо шагал мимо незнакомых дач, поворачивал, возвращался, зло бормотал про подлого старикашку, пригласившего его неведомо куда. Но и я хорош, думал он, не мог перелезть через этот проклятый заборишко.

Когда он совсем было отчаялся, в закатных лучах встала розовая крыша. Чуть качался на ветру бордовый вымпел.