Окна в плитняковой стене

Десятилотовый золотой перстень с печаткой сверкает в огнях люстры, когда он вытягивает свою короткопалую руку, не для того, чтобы подать ее мне, а чтобы показать, где находится дверь.

— Finita! Schluss! Прощайте!

Я был так зол, что только спустя некоторое время сполна понял, насколько это было оскорбительно. Разумеется, я мог бы сжаться и приняться за объяснения (не выгнал же он бы меня), что, мол, милостивый господин маркиз, я не знал… я не сумел учесть… я так долго ждал и надеялся… поймите, мелкие заботы маленького человека по ничтожному поводу… (Почему бы и нет?.. Мне и раньше доводилось примерно такое произносить.) Но вдруг я чувствую, что чаша моя полна! Я выпрямляюсь. Я поднимаю свой острый нос и слегка откидываю голову назад, чтобы придать взгляду ироничность, я оглядываю маркиза с головы до ног. Я совсем невысокого роста, но он наверняка на полголовы ниже меня. Я стараюсь быстро найти фразу или движение, чтобы с достоинством удалиться. С достоинством и несколько презрительно. Его бесстыдное «Finita! Schluss! Прощайте!» продолжает звучать у меня в ушах… Мне надлежит показать свое превосходство, хотя я точно знаю, что если генерал-губернатор вмешается, то министровым разрешением на газету только и остается, что подтереться… При местных порядках под предлогом неблагонамеренности в умонастроениях соответствующего лица здесь все дела могут затолкать в один горшок. Так или иначе я чувствую, что мне надлежит… И он тоже чувствует: что-то вышло не так, то есть, что я не намерен просить прощения и с поклоном отступить. Он остается стоять с вытянутой рукой и как-то нерешительно смотрит на меня своими выпученными косыми глазами. Но чего не находят мой ум и мой жизненный опыт, то откуда-то из глубины моего существа подсказывает мне шестое чувство… Только по дороге в гостиницу я начинаю припоминать, каким образом я вышел из кабинета Паулуччи. Прежде всего левой рукой я подал знак господину Фелькерзаму: мой жест легкого сожаления каждый хоть раз побывавший в театре может понять только так: Это не ваша вина, милостивый государь, что ваш начальник так дурно воспитан… И при этом я улыбнулся давней улыбкой моей матери, озабоченной и мимолетной улыбкой дворянской снисходительности, с которой она, бывало, выпроваживала нас, детей, из кухни в маленькую заднюю комнату, когда отец, хлебнув в какой-нибудь очень морозный день церковного вина, приходил домой и принимался бранить начальство и топором рубил надвое чурбан перед очагом, С этой улыбкой я вытянул правую руку до подвесков на люстре и помахал господину генерал-губернатору через стол:

— Проща-ай-те!

Точно так, как некий студент в Халле махал легкомысленным девицам, когда на заре выходил на булыжники Hohe Krame, торопясь к себе в мансарду…

На следующей неделе я как штык был уже в Петербурге — в тот самый раз я и купил себе это увеличительное стекло, — и господь мне помог: маркиз, правда, старался меня укусить, да зубы у него застряли в аксельбантах столичного Адлерберга!

…Да-да-да! В нужной мере (и даже больше того) я был тверд. Но, к счастью, мне присуща и разумная эластичность… А теперь нальем эту кислую подливу сюда в мензуру… Будь ты неладен!.. Брызнула все-таки капля на тыльную сторону левой руки. Скорее подставить под воду с золой и насухо вытереть… Ну, рана на руке все равно будет… Пустяки… А во вторую мензуру я сейчас наливать не стану. Нет. Ибо, ежели бы я оба камня одновременно опустил в кислоту, мне бы потребовались глаза хамелеона… потребовались бы глаза генерал-губернатора… (Хо-хо-хо-хо-о!), чтобы одновременно следить за тем, что происходит в каждом из сосудов…

Итак… Да-да-а: к счастью, была у меня разумная эластичность… И я скажу вам, ежели сей довольно умный длинноволосый верзила (а пивом от него, шельмеца, все ж таки разило!), ежели сей — как же его зовут? — да, Петерсон хочет чего-нибудь достигнуть, чего-нибудь стоящего, чтобы и о нем через сто или двести лет как-то помнили, то и ему следует быть эластичным… Кстати, что касается его «Мифологии», так я назло Морицу буду интриговать, чтобы она пошла. Правда, приятно в этом Петерсоне то, что сам он со мной об этом не заговорил. Будем надеяться, что и в шесть часов он этого не сделает… Но его переложения из Анакреонта, те, что присылал Розенплентер, по правде говоря, довольно жалкие… Лес пьет, море тянет или как там у него было?.. Вздор! Разве это поэзия?! Он сам так булькает своим пивком! Я повторяю, от него разило пивом…

…Ну, теперь осторожно… чистая бумага приготовлена, карандаш приготовлен и мой репетитор тоже здесь, теперь… только осторожно… плюх!