Окна в плитняковой стене

Вздрогнув, он поднял голову и увидел две пары зеленых глаз, два веснушчатых курносых носа и две извивающиеся рыжие косы, которые исчезли за углом улицы Мунди. Ну, конечно, две дылды школьного служителя Фрея, две самые сумасбродные хохотуньи на школьном дворе, куда выходят окна класса, где еще вчера ему пришлось в последний раз на свое мучение учить арифметике. Молодой человек быстро уткнулся в газету и почувствовал, как краска заливает его большие уши и разливается по всему лицу… Из Раквере уведомляют… Из Раквере уведомляют… Из Выру уведомляют… От негодования он не мог сосредоточиться, от него ускользал смысл сообщений. Несколько успокоившись, он механически подумал: Выру?.. Выру?.. Это где-то в Лифляндии, за Тарту… Удивительно, как много на земле мелких захолустий, у которых есть одно только название и куда ты никогда в жизни не попадешь и не узнаешь, чем там пахнет… Но в Кейле он будет уже сегодня, а на следующей неделе уедет в Петербург. В Кейлу он поедет потому, что так ему вздумалось, а в Петербург — потому, что там у него есть место. И потому еще, что там находится Императорская медико-хирургическая академия. Может быть, все-таки посчастливится, и он поступит… Убывшие пассажиры… в Ригу — гусарский майор фон Паткуль, в Москву — корпусной адъютант, поручик Бахгароновский, в Тарту — господин фон Сиверс… А напишут ли на будущей неделе: в Петербург — домашний учитель Крейцвальд[70]! Конечно, нет. Кто станет утруждать себя этим!

Часы на ратуше пробили восемь, однако кареты на Хаапсалу все еще не было. На тротуаре, неподалеку от каменной скамьи появились еще два человека, которые явно намеревались ехать той же самой почтовой каретой. Веселый молодой человек в коричневом сюртуке и серой веллингтоновой шляпе, насвистывая гавот, стоял, скрестив руки, возле плетенной из ивы дорожной корзины. А вокруг молодого человека по вытянутой орбите двигался старикашка в брезентовом пыльнике, с кислым, как недозрелое яблоко, лицом и ватерпасом, в локоть длиной, под мышкой. Дойдя до крайней точки орбиты, шагах в двадцати от молодого человека, он оборачивался, останавливался, что-то громко и недовольно пояснял и затем молча семенил обратно в сторону молодого человека, проходил мимо него, удалялся и на повороте, в противоположной крайней точке орбиты, снова принимался что-то объяснять. Когда старик поравнялся с каменной скамьей, находившейся между крайними точками орбиты, он крикнул молодому человеку:

— Ну извольте! Ну извольте! Я вам выстрою. Решено. Но толку от этого не будет никакого! Это я вам заранее говорю. Графу не скажу, а вам говорю!

Он опять торопливо засеменил к дальней точке орбиты, продолжая что-то говорить, чего с каменной скамьи уже нельзя было разобрать. И снова дошел до поворотной точки. Здесь он выхватил из-под мышки ватерпас и, тыча им в сторону молодого человека, крикнул:

— Вам удалось уговорить графа! Ну, извольте, доктор! Ну, извольте! Я построю. Но только граф выбрасывает деньги на ветер! Ни одна человеческая душа не поедет к вам туда, сидеть голой задницей в грязи! Где такое слыхано!

Доктор досвистел мотив до конца и весело ответил, все так же со скрещенными руками:

— Непременно поедут, и непременно об этом услышат.

Старик не успел ничего ответить, в это время с улицы Вооримехе со стуком и скрежетом выехала громадная почтовая карета, запряженная четверкой, и направилась к ожидающим. Доктор и старик в пыльнике быстро и дружно поставили ивовую корзину на раму багажника позади кареты, ямщик с красным облупившимся носом слез вниз и привязал ее куском веревки.

Когда все три пассажира уже сидели в карете — доктор и строитель на заднем сидении, а домашний учитель напротив них — и карета, сотрясаясь, поехала по булыжной мостовой к Харьюским воротам, старик произнес:

— Совершенно безумное предприятие!

Доктор, которому, несмотря на тряску, удалось высечь из огнива искру, зажег свою фарфоровую трубку с янтарным мундштуком и усмехнулся:

— Несомненно здешний средний обыватель считает нас дураками. А вот крестьянам, живущим там, у залива, известно по этому поводу больше. Из поколения в поколение лечат они горячей грязью свой ревматизм. Я несколько лет это изучал. Так что не следует тревожиться за графские деньги. В Германии про нас уже — он вынул из кармана газету — видите, что пишут!

— Пишут? В Германии?

— Именно.

— И не высмеивают?

— Прочтите сами.

— Ни за что не поверю.

Старик схватил газету и стал рыться во всех карманах — в пыльнике, в сюртуке, в брюках.

— Черт подери! Забыл очки!

— Я вам прочту.

Старик скривил в усмешке рот и мельком, искоса взглянул на доктора.

— Вы же из речистого купеческого роду, что угодно скажете… До тех пор, пока сам не увижу, откуда я буду знать, что вы мне там прочитаете…