Окна во двор

– Не спорь, – сказал Хлюмин, наливая себе еще водки. Потом еще. И еще.

Через десять минут она вернулась. На платье темнели мокрые пятна изнутри. Подошла к Хлюмину, закинула руки ему за шею. Приоткрыла рот, чтобы целоваться. Но Хлюмину вдруг сильно расхотелось.

– Ложись спать сама, товарищ Тихонова, – сказал он. – Боюсь я тебя. А то в конце крикнешь «да здравствует ВеКаПеБе!». А у меня случится внезапная остановка сердца, – и вышел.

Через три дня Хлюмина вызвал товарищ Янсон и показал листок бумаги:

– На тебя заявление от соседки. Пытался изнасиловать и глумился над партией. Мое решение: соседку со временем изымем, сучка такая. Но заявление пока сохраним.

Поздно вечером Хлюмин снова постучался к Тихоновой.

– Есть у меня друг, – шепотом сказал он. – Служит в Туркменской республике, начальник погранзаставы. Зовет в гости, прямо вот на той неделе. У меня отпуск, у тебя каникулы. У него там окошко. Можно перебежать в Иран.

Она закричала:

– Изменник родины!

Хлюмин закрыл ей рот ладонью. Сказал:

– Это проверка, ты что! Хотя на самом деле все равно. Не надо купаться. Дверь запри и выключи свет.

музыка революции Самовар, абажур и варенье

Лейтенант госбезопасности Хлюмин ненавидел интеллигенцию.

Евреев тоже. Но интеллигенцию сильнее. Потому что среди евреев иногда попадались приличные люди – которые ненавидели интеллигенцию так же, как он.

Лейтенант госбезопасности Хлюмин был из бедной рабочей семьи, сирота, с молодых лет работал на Бутырском механическом заводе и жил в бараке на Стрелецкой, за Миусским кладбищем.

Но это была неправда. Хотя в бараке он жил и на заводе работал – пока не устроился в ЧК и не получил комнату на Покровке.

На самом деле его фамилия была Клюммер, а его отец Федор Иванович был начальником станции Гатчина-Варшавская под Петроградом. Клюммеры приехали в Россию при государе Александре Первом, из Вюртемберга, когда родной городок Тутлинген весь сгорел и семья осталась без крова и хлеба, потому что сгорели также и кожевенные мастерские. Семья была работящая и упорная. Женились на русских женщинах, поднимали детей и передавали сыновьям фамилию.

Ваня родился в девятьсот шестом году и даже успел поучиться в гимназии. Он помнил классы, приятелей, учителей, наставника Похитонова и директора Прангера, хотя видел его раза три, наверное, но помнил его бороду, фрак и крест на манишке; помнил, как папаша радовался его пятеркам.

Еще сильнее и горше он помнил родительский дом.

Он захлопывал любую книгу про старый режим, как только читал про самовар, абажур, скатерть, буфет. Про варенье, пироги, про красивую посуду и чистые простынки, про часы красного дерева, которые отбивали четверти. Хотелось плакать. Почему у них всё отняли? За что? Они ведь не были эксплуататоры рабочего класса: папаша, и дедушка тоже, трудились, как не всякий мастеровой трудится.

Папашу убили в восемнадцатом году. Мама и сестры умерли. Дом забрали. Потом он сгорел. Ваня пришел покопаться на пепелище – думал, хоть ложечку найдет, на память. Дудки-с. Все подчистую ограбили, сволочи.

Вот тут его и поймали как беспризорника. «Фамилия?» – «Клюммер», – со страху ответил честно. «Хлюмин?» – переспросил человек. «Да!» Его посадили в грузовик. Свезли в школу. Он убежал через два года, но уже с новыми документами: Иван Федорович Хлюмин, сирота из рабочих, из Ревеля. Ревель уже был заграницей, так что не проверишь.

Снова поймали, загнали в школу. Особенная школа, имени Белинского. Туда приходили поэты и писатели, художники и артисты: красивые, громкоголосые, с длинными пальцами. Читали стихи. Разыгрывали сценки. «Самовластительный злодей, твою погибель, смерть детей». «Прощай, немытая Россия». «Вот парадный подъезд». «Наш царь Мукден, наш царь Цусима». «Пальнем-ка пулей в Святую Русь». Рассказывали про интеллигенцию и революцию.

Ваня и раньше слышал про интеллигенцию, но тут первый раз понял, кто она такая. Изящные, умные и красивые люди, которые сочиняют стихи и пьесы, изучают философию и умеют убедительно объяснить, что у Вани Клюммера надо убить отца, уморить маму и сестренок и сжечь дом. Перед этим вынеся оттуда все, до последней чайной ложечки.

Поэтому он попросился из этой чудной школы на завод.

«Народ не виноват, – думал Хлюмин, слесарь на Бутырском мехзаводе, – народ туп и легковерен. Народ легко натравить на кого угодно. Виноваты вот эти, которые насчет слушать музыку революции».

Поэтому он поступил в школу НКВД.

Ах, с каким удовольствием он, надев кожаные перчатки с крагами, бил по кислой интеллигентской роже! Особенно когда эта рожа верещала: «Я честный коммунист! Я доказал преданность делу партии Ленина-Сталина!» Доказал, сжигая мой дом и расстреливая моего отца? Сучье отродье, мразь, блевота истории! Ну, получи еще.