Окна

Вокруг молчаливо мокли сосны, пинии и туи, молодые оливы и разные диковинные кусты, искусно вписанные в рельеф горы, меж ноздреватых и осповатых валунов иерусалимского камня. Весь этот парк – с мостиками, полированными дождем ступенями и стилизованным под античность амфитеатром, обращенным в сторону Иудейской пустыни, был настоящим произведением искусства.

Мы постояли меж колонн, молча глядя на многоэтажные коробки пустых домов арабских деревень внизу. Пробитые черными свищами незастекленных окон, ослепшие от бесплодной ненависти их строителей, они стоят так не годами – десятилетиями.

Борис сказал:

– Иерусалим незрячий.

Дождик оживленно тряхнул над нами ситом, и мы накинули на головы капюшоны курток.

Тут самое время заметить, что кампус университета, изобретательно и бережно встроенный в знаменитую гору, с которой бросали первый взгляд на Иерусалим завоеватели всех времен (за что и получила она имя «Дозорной горы»), спроектирован по образу крепости. Здания многих факультетов соединены между собой длинными переходами, коридорами, лестницами и мостками. Входишь в одну из дверей юридического факультета, минуешь катакомбы кривоколенных узкооконных ущелий – и выныриваешь на историческом факультете, в маленьком патио, среди японских скульптур…

Мы вдруг обнаружили, что оказались совсем одни на территории пустого университета (если не считать группы наших семинаристов, в этот час наверняка мирно спящих по своим комнатам).

Тут же выяснилось, что ни одна дверь ни одной аудитории или зала не только не заперты – они распахнуты, и кто угодно может пройти насквозь всю цитадель, вынырнуть на любой площади и вернуться коридорами обратно.

– Смотри! – воскликнул Борис. – Бегемот!

Мимо нас протрусил черный, как антрацит, и такой же блестящий мокрый котяра, взошел по лестнице на второй этаж и скрылся за углом. Затем из-за поворота коридора показались две небольшие кошечки, рыжая и черно-белая; глянули на нас, задержавшись самую малость, и последовали за повелителем.

– Это персидский шах и его младшие жены, – сказала я.

– Ты что! Это профессор, а те – опоздавшие аспирантки. У них конференция на втором этаже.

И словно подтверждая Борину шутку, в распахнутой настежь двери возникла еще одна опоздавшая кошка; вошла, осмотрелась и направилась к лестнице…

Итак, по субботам шелестящей тишиной университета завладевают кошки. Красивые, сытые и невозмутимые, они по-хозяйски разгуливают по всему зданию и притихшему университетскому парку, спят на скамьях в аудиториях, выглядывают из окон, спокойно входят в помещения студенческих кафе.

И даже в университетской синагоге, спроектированной в виде круглого лекционного зала с огромным, обращенным к Храмовой горе окном от пола до потолка на месте восточной стены, – даже и там возлежали на скамьях, вылизывая мокрую шерстку, с десяток разномастных и разнопородных котов; может, прихорашивались перед молитвой?

А на молитвенном возвышении спиной к нам неподвижно сидела дымчатая кошечка, в рассветном сумраке утра казавшаяся черной. Она разглядывала панораму окна, за которым в лохмотьях летящего тумана возникали и вновь тонули дома, башни, купола и колокольни Старого города. На шаги наши не обернулась. Лишь два острых ушка дернулись и вновь застыли. И – черт меня побери, если она не любовалась тусклым золотом купола мечети Омара.

Мы тихонько постояли, зачарованно глядя на сей великолепный кадр, и вышли, ни к чему не прикасаясь, стараясь ничего не нарушить в храме невесомой субботней тишины…

…И вот миновали недели и даже месяцы, а я нет-нет и вспоминаю тот насыщенный влагой день, зимний дождь, серебристые оливы, черные кипарисы и пинии в батистовом тумане.

И тотчас возникает в памяти кошачий университет: томительный шепот капели вослед нашим шагам, плывущее над Храмовой горой исполинское окно, а в центре его – желтым апельсином в тумане – тускло золотится купол знаменитой мечети…

* * *

…А сейчас мне бы хотелось – как в фильме – навести резкость на тот же кадр, наехать камерой в самую гущу Храмовой горы и, включив слепящий прожектор полуденного солнца, повести объективный глаз вокруг и по границам Старого города – Старгорода.

И пусть сначала камера предъявит безумный муравейник в лабиринте каменных стен Мусульманского квартала, кипение темной крови в тесных артериях арабского рынка, сумрак под готическими сводами эпохи крестоносцев, гул и россыпь черношляпной толпы у Западной стены, именуемой еще Стеной Плача, скопление паломников в закоулках и на площадях Христианского квартала, аскетическую замкнутость квартала Армянского.