Окна

А на излете этого круга, последний, самый долгий и меланхоличный кадр я задержала бы на простой деревянной стремянке, что уже лет сорок стоит на портике над входом в Храм Гроба Господня. Это рабочий вставлял стекло в окно, да так и забыл стремянку, растяпа. А теперь, чтобы снять ее, должны собраться представители всех конфессий, меж коими поделены приделы Храма. Ибо, согласно договору, никто не имеет права на малейшее изменение в существующем облике здания. И долго полусгнившая от дождей и жары стремянка тлела бы у меня в сумеречном кадре – как символ хрупкого равновесия религиозного статуса-кво в этом взрывоопасном месте, как жалкое подобие той мистической «лестницы ангелов», что когда-то приснилась праотцу нашему Иакову, заночевавшему на горе Мория, в двух шагах отсюда…

И вот – с грохотом и треском (так разрывалась завеса в еврейском Храме) – безумное пространство заполняет ликующий вопль тысяч и тысяч глоток.

Столпотворение, крики, пение муэдзина, звон колоколов, ухающие пляски хасидов… в дни, когда – редчайший случай! – совпали православный, католический и еврейский праздники. Старгород и все к нему ведущие улицы закрыты для проезда, а разношерстный люд плотной толпой штурмует ворота города пешим ходом.

Греческий патриарх во дворе Храма Гроба совершает «Чин омовения ног» – моет ноги священникам рангом пониже. Все крыши вокруг двора Храма облеплены паломниками, которые пытаются разглядеть происходящее внизу, и дай-то бог, чтобы никто из них не свалился, – такое тоже бывало. В самом Храме католики – все в белом – стоят утреннюю литургию; на площади у Яффских ворот пейсатые хасиды в талесах поверх рубах отплясывают хо́ру, а у Западной стены совершается Благословение коэнов.

Гудящий, почти осязаемый кожей неистовый жар молитв, жалоб и клятв колеблется в раскаленном воздухе, распирает его и уносится ввысь – по назначению. Ведь все эти люди – все без исключения – собрались здесь с единственной целью: прославления Создателя. И каждый славит его, как умеет, насколько хватает ватт собственной души: на своем языке, на свой манер, по своему понятию.

И это как раз и есть – настоящее Чудо Иерусалима.

2

«Едущий на осле слезет с него и будет молиться, если не может слезть – пусть обернется, если не может обернуться – пусть обратится сердцем в сторону Святая Святых, что в Иерусалиме».

Трактат «Благословения»

Не могу сказать, что бегу гулять в Старгород, едва вырвется свободная минута. Не могу сказать, что люблю этот странный, не имеющий аналогов в мире клочок земли площадью в квадратный километр, но бездонный, неохватный, многоуровневый и многоутробный, уходящий ввысь на те самые 18 миль, где он сливается с Иерусалимом небесным.

Нет, не скажу, что это – самое любимое место мое на земле. Ибо любовь предполагает покой и доверие, а вот уж этой благости в Старгороде нет как нет.

Благости не ищут в Иерусалиме.

С высоты птичьего полета этот спрессованный участок земли похож, вероятно, на расколотый орех – на половинку ореха, где перепонки и дольки плоти заключены в нерушимую скорлупу каменной стены. Нерушимую и непроницаемую, несмотря на то, что ныне все его многочисленные врата не запираются и войти в тесное каменное пространство можно когда угодно, даже ночью.

Потому-то его обожают разведчики всего мира. Юркнул ты в подворотню какого-нибудь Ордена – и никто тебя оттуда не выковыряет. Международное право, признающее особый статус конфессий, не допускает преследования подозрительной личности. А что там, в подвалах этого древнего здания, какой такой подземный, еще с пятого века ход, выводящий в Иерихон, Яффо или Аман… можно только догадываться.

И все-таки есть в Старгороде, помимо крепостных стен Сулеймана Великолепного, еще и стены невидимые, замыкающие собой и запирающие на незримые засовы разные неосязаемые сущности, накопленные внутри его кварталов за тысячелетия. Это пленные духи, незримые излучения минувших жизней, вкусовые и обонятельные предпочтения проживающих тут этносов.

Например, запахи…

Каждый квартал Старгорода отмечен целым букетом запахов, и в каждом есть тот единственный, которого нет в остальных.

Христианский квартал пахнет ладаном.

Человечество, хранящее имена благовоний, воскуряемых священниками в древнем иудейском храме – все эти мирры, смирны и фимиамы – утеряло главное: сами запахи. Остался ладан, застывшие капли древесной смолы. Если он чистый, без примесей, то, воскуренным, пахнет по-домашнему, напоминая мне детство: канифоль, которой сестра натирала волос скрипичного смычка перед занятиями, а также запах из открытых дверей маленькой церкви на Госпитальном рынке, мимо которой мы с мамой проходили примерно раз в неделю.