Окнами на Сретенку

Как персидская шашка твой стан,
Рот — рубин раскаленный,
Если б я был турецкий султан,
Я бы взял тебя в жены.
Жемчуг плел бы тебе я меж кос:
Пусть завидуют люди!
Свое сердце б тебе я принес
На эмалевом блюде.
Под чинарой на пестром ковре
Мы играли бы в прятки,
Я, склонившись к лиловой чадре,
Целовал б твои пятки.
Ты тиха, ты бледна, ты молчишь,
Ты скребешь штукатурку,
Но зачем же тихонько, как мышь,
Ночью бегаешь к турку?
Он проклятый медынский шакал,
Он шайтан и нэвэжа,
Третий день я точу свой кинжал,
На четвертый — зарэжу.
Измельчу его в мелкий шашлык,
Кабардинцу дам шпоры,
И, надвинув на брови башлык,
Я умчу тебя в горы.

По Тифлисской улице Кентура идет,
Нежно гладит бороду, песенку поет.
«По Тифлисской улице часто я гулял
И хороший барышня там я увидал.
Как барашек жирненький, как узюм глаза,
Губки сильно крашены, желты волоса.
— Стой же ты, красавица, стой же ты, постой:
Ты мне очень сильно нравишься, будь моей женой.
Восемнадцать месяцев я с женою жил,
И однажды вечером поздно приходил:
Нет моя красавица, нет моя жена,
И с другим любовником убежал она.
Она убежала — мне ее не жаль,
Но мой мягкий мебель — тоже убежал.
По Тифлисской улице больше не хожу,
На красавиц русских больше не гляжу!»

Карапет влюбился
в красотку Тамару:
— Ой, душа любезный,
ты мне под пару,
Ты цветешь, как роза
родного Кавказа,
Будем мы с тобой жениться —
ехать в Тифлис!
— Ах, отстань ты,
старый Карапет,
У меня муж —
молодой Ахмет,
Как услышит он твои слова,
Он тебе отрэжет голова!
Карапет приходит
под вечер к Ахмету:
— Ой, Ахмет, ты хочешь
большую монету?
Мы возьмем Тамару,
конечно, за это:
Будем мы на ней жениться,
ехать в Тифлис!
Отвечал Ахмет:
— Зачем же нет!
Женщин много,
мало так монет;
Забирай жену,
вином запьем;
Потерял одну —
а пять найдем!

Шифра предложила нам стать персонажами этих песен, и вот сама она стала Кентурой, я — молодым Ахметом, Шура — красоткой Тамарой, Наташа — старым Карапетом, Алла — «желты волоса». «Ахмет, я пойду вперед без вас, а ты захвати котелок, — говорила иногда утром Шифра. — Собери там палочек по дороге, разожжем костер картошку варить». — «Где же ты собираешься взять картошку?» — «Кентура все достанет!» И действительно, картошка появлялась — по-моему, она ее где-то тайком накапывала.

Еду нам привозили два раза в день. Утром мы съедали свой хлеб и запивали его молоком, которое покупали или выменивали у крестьянок, подходивших иногда к Чурилкам с бидонами. Днем серая лошадка привозила на подводе два котла с супом и кашей, а вечером — бочку с овсяным киселем, который почти никто не мог есть. Тем, кого разместили в школе в Луховицах, жилось посытнее: у них была настоящая столовая со столами и скамейками. В отличие от нас, «чурилок», они называли себя боярами. Галя Скребкова или Люда иногда присылали мне с возчиком записки вроде: «От бояр холопам-чурилкам. Хорошо ли вы трудитесь на полях наших боярских? Пусть придет к нам ваш представитель, доложит о состоянии дел. Все ли просо вы пропололи? Не запил ли кто из вас? Не пустился ли кто в бега вниз по Оке?»

В общем, жилось нам совсем неплохо, это был не 1942 год. На фронтах тоже все шло к победе. Как-то к нам в Чурилки приходил один майор и прочитал много отрадных сообщений Совинформбюро, так что настроение у нас было бодрое.