Око Судии

Колдун Завета приходил к нему каждое утро, обычно в ту стражу, когда войско отправлялось в путь, и они проводили время в нескончаемых и утомительных лингвистических упражнениях. Хотя Эскелес убеждал ученика в обратном, язык Сорвила отказывался воспринимать звуки и структуру шейского. В глазах темнело, когда он слушал монотонную речь Эскелеса. Порой Сорвил начинал бояться, что заснет и сверзится с седла, так скучны были уроки.

Он так страшился появления колдуна, что однажды подговорил Цоронгу спрятать его среди своей свиты. Наследный принц скоро выдал его, но сначала вдоволь посмеялся, глядя, как колдун, вытягивая шею, ищет его укрытие. Старый Оботегва, пояснил принц, начинает уставать говорить за двоих.

— Да и потом, — добавил он, — можем ли мы быть уверены, что на самом деле разговариваем друг с другом? Может быть, старый черт сам все выдумывает, чтобы вечером хорошенько над нами посмеяться.

Оботегва лишь прищурился и хитро ухмыльнулся.

Эскелес был странный человек, тучный, по сакарпским меркам, но не такой толстый, как многие, кого Сорвил видел в Священном Воинстве. Казалось, он не чувствует холода, хотя надеты на нем были только рейтузы и красный шелковый мундир, скроенный так, что видна была черная шерсть, поднимавшаяся у него вверх по животу к самой бороде, которая хотя и была заплетена и умащена, все равно казалась неряшливой. Лицо у него было приятное, даже веселое, с высокими скулами и маленькими незлобивыми глазками. В сочетании с живой, почти беззаботной манерой общения, получалось так, что испытывать к этому человеку неприязнь было исключительно трудно, невзирая на его колдовскую профессию и коричневатый оттенок его кетьянской кожи.

Поначалу Сорвил не понимал ни слова из того, что он говорил, из-за сильного акцента. Но быстро научился прорываться сквозь странное произношение. Выяснилось, что этот человек несколько лет прожил в Сакарпе в составе тайной миссии Завета, выдававшей себя за купцов из Трех Морей.

— Ужасные, ужасные времена для таких, как я, — говорил он.

— Скучал, небось, по своей южной роскоши, — подколол его Сорвил.

Толстяк расхохотался.

— Нет-нет. Боже упаси, нет. Если бы вы знали, что я и подобные мне видят во сне каждую ночь, ваша милость, вы бы поняли, откуда берется наша способность ценить самые простые вещи. Нет. Все из-за вашей Кладовой Хор… Довольно необычное ощущение — жить рядом с таким количеством Безделушек…

— Безделушек?

— Да. Колдуны любят их так называть — я говорю про Хоры. Примерно по той же причине вы, сакарпцы, называете шранков… как это? Ах да: травяные крысы.

Сорвил нахмурился.

— Потому, что они такие есть?

При всем своем добродушии, Эскелес порой испытывал его таким хитрым манером — как будто карта, выхваченная из огня. Которую надо читать между сгоревшими кусками.

— Нет-нет. Потому, что вам надо, чтобы они такими были.

Сорвил прекрасно понял, что имеет в виду толстяк: люди часто пользуются сглаженными словами, чтобы преуменьшить большие и страшные понятия, — но главное, что он усвоил, состояло совсем не в том. Он обещал себе никогда не забывать, что Эскелес — шпион. Агент аспект-императора.

Сорвил быстро понял, что обучение языку не похоже ни на какое другое. Сначала он думал, что все сведется к простой подстановке, замене одного набора звуков другим. Он ничего не знал о том, что Эскелес называл «грамматикой»: понятии о том, что все сказанное им увязывается в схемы неким невидимым механизмом. Он лишь усмехался, когда колдун настойчиво повторял, что прежде нужно «выучить свой собственный язык», и лишь потом приниматься за изучение другого. Но существование схем отрицать было нельзя, и не важно, хотел ли он спорить с толстяком и его гладкой улыбочкой, словно говорящей: «Я предупреждал», — приходилось признавать, что говорить без подлежащих и сказуемых, без существительных и глаголов невозможно.

Хотя Сорвил изображал холодное презрение — как-никак, он находился рядом с леунераалем, — мысль тревожила его все больше и больше. Как он мог знать все это, не зная? И если от него было скрыто такое основополагающее понятие, как грамматика — до такой степени, что для него она просто не существовала, — что еще таится в глубинах его души?

Так он пришел к пониманию того, что изучение языка — пожалуй, самое глубокое из того, что может делать человек. Требовалось не только облечь движение своей души в различные звуки, надо было изучить то, что уже, в общем, и так знаешь. Получается, многое из того, что было его неотъемлемой частью, каким-то образом существовало отдельно от него. Эти первые уроки сопровождались для Сорвила своего рода просветлением, более глубоким пониманием самого себя.