Око за око

— Я всегда был противником излишней жестокости римлян и не скрывал этого ни здесь, ни в Риме! — возразил Полибий. — Но тысячу раз я согласен с выводом Панеция, который оправдывает политику Рима тем, что только единое мировое государство может осуществить божественное единство разума на земле!..

— Кажется, старик выжил из ума! Сейчас я высеку его собственным же кнутом! — прошептал на ухо соседу триерарх и громко, чтобы все слышали, спросил у Полибия:

— Так значит, каждое государство, совсем как человек, рождается?

— Да, — охотно кивнул тот.

— Мужает и гибнет?

— Конечно!

— Но тогда, по твоим же словам, если Рим родился и сейчас возмужал, то он должен и погибнуть! — торжествующе воскликнул триерарх. — И чем раньше, тем лучше для всех нас! — ударил он кулаком по лавке.

— Рим? — вскричал Полибий. — Никогда! Рим — это счастливое исключение! Это — верх справедливости...

— То-то этот Рим забрал тебя с тысячью заложников себе, а вернул живыми лишь триста! — усмехнулся в дальнем углу пожилой афинянин.

— Рим — это идеальный государственный строй! — Не слушая больше никого, увлеченно твердил Полибий. — Это смешанные надлежащим образом все три известные формы правления: монархия, аристократия и демократия, это...

— И такому человеку благодарные греки поставили памятники в Мегалополе, Тегее, Мантенее, десятках других городов! — печально вздохнул триерарх.

— Ты забыл, что он десять лет назад вступился за Грецию! — с укором напомнил Эвбулид. — И сенат пошел на уступки только из уважения к его авторитету!

Метеки, освободив кресла, почти одновременно подскочили к Полибию, который уже рассуждал сам с собой, перейдя на чуть слышный шепот.

— Садись в мое кресло! — умоляюще заглянул ему в глаза финикиянин.

— Нет, в мое! — оттеснил его плечом элидец.

Полибий очнулся и невидящим взглядом обвел цирюльню. Остановил удивленные глаза на почтительно склонившихся перед ним метеках.

— Не беспокойтесь! Я отдохнул! — воскликнул он, легко поднимаясь с лавки. — Мне надо спешить — меня ждет тридцать шестая книга моей «Истории»! Весь смысл моей жизни заключен в этом труде!

— А разве ты не желаешь обновить завивку на своих кудрях?

— Или привести в порядок ногти?

— Как-нибудь в другой раз! — возразил историк и с несвойственной его возрасту быстротой направился к двери: — Мой труд торопит меня...

— Тогда ваша очередь! — разочарованно обратились метеки к триерарху и Эвбулиду.

Снова защелкали ножницы, запахло благовониями.

Ощущая приятный озноб в голове от беглых прикосновений металла, чувствуя, как отмокают пальцы в теплой воде, настоянной на травах, Эвбулид никак не мог взять в толк, что происходит в мире. Странные странности! Римлянин дает ему, греку, в долг, в чем отказали Эвбулиду его соотечественники. А греки, причем такие, как Полибий и Панеций, защищают кровожадный Рим, оправдывая все его убийства и войны, в том числе и порабощение Греции... От этих тревожных мыслей его отвлек финикиянин. Он поднес к лицу Эвбулида зеркало и спросил:

— Может, завить волосы? Это сейчас очень модно, особенно если идешь на званый ужин!

— Да, пожалуй, — согласился Эвбулид. А его сосед триерарх неожиданно захохотал:

— Тогда завивайте меня в три раза крепче, потому что я зван сегодня сразу на три ужина. И, клянусь трезубцем Посейдона, — мрачнея, пообещал он, — напьюсь на них так, что позабуду и Рим, и всех его прихвостней!

2. Двадцатилетняя Гедита

Когда Эвбулид вернулся домой, в мужской половине все уже было готово к приходу знатного гостя.

Клине, всегда покрытые грубым шерстяным сукном, на этот раз были застланы яркими, дорогими покрывалами, приданым Гедиты, вынутым из сундуков; Армен сдвинул их так, чтобы Эвбулиду было удобно вести беседу с Квинтом.

Еще три клине, одолженные у соседей, стояли у стены на тот случай, если Квинт приведет с собой товарищей или заявятся незваные гости — параситы1.

Тазы для умывания, венки из роз, расшитые цветами подушки и пестрые коврики — все лежало на своих местах.

За несколько часов, которые провел Эвбулид в цирюльне, повар, судя по ароматам, идущим из кухни, честно зарабатывал две драхмы.

— Гедита! — громко позвал Эвбулид, довольно потирая ладони.

— Иду-у! — послышалось из гинекея.

Что-то в голосе жены приятно удивило Эвбулида. Таким он слышал его разве что тринадцать лет назад из приоткрытых окон ее девичьей комнаты.

— Гедита! — нетерпеливо повторил он.

— Я здесь...

Эвбулид оглянулся и замер.

На пороге гинекея1 — словно и не было этих тринадцати лет — стояла Гедита! Куда делись хмурые морщинки, старящие ее лицо? Где поселившиеся в ее глазах усталость и недовольство? Всегда покрытые пеплом домашнего очага волосы на этот раз были тщательно уложены волнистыми локонами. Щеки и губы аккуратно раскрашены в нежный румянец. Брови подчеркнуты сажей, веки оттенены углем. Но главное — глаза. Они были прежними — молодыми и счастливыми. А еще духи — Эвбулид сразу узнал их запах и вспомнил: свадебный месяц гамелион, полнолуние, прячущая под покрывалом лицо Гедита и священный гимн, которым встречали их родители и соседи:

«О, Гимен, о, Гименей!..»