Околицы Вавилона

Я начал с кладбища. Кажется, с кладбища: теперь я в этом полностью не уверен. Однако помню, что именно там, среди мраморных обелисков, колонн, крестов и всевозможных скульптур, любовно воздвигнутых над упокоенными останками кавалерственных дам, есаулов, старшин, коллежских и статских советников, я вздумал развлечь себя перечитыванием доклада. Это было забавно. И, пожалуй, это вполне отвечало тому приподнятому настроению, которое иногда охватывает на кладбище праздного посетителя, преисполненного, несмотря на частые приступы скорбных раздумий и мрачной мечтательности, затаённо счастливого чувства жизни и яви.

Разыскивая могилу Ставровского, я бродил по наиболее опрятной, чинно спланированной юго-восточной части кладбища и между делом, беспечно актёрствуя, как бы обращаясь вслух к обширной и учтиво безмолвной аудитории благородных покойников (знавших, быть может, при жизни дворцового литавриста), перечитывал вслух с подобающим выражением его доклад… Впрочем, скорее всего, я цитировал текст по памяти, ибо помнил его тогда — как и теперь, надеюсь, — отлично…

* * *

Глубокочтимый господин Председатель! Уважаемые коллеги! Дамы и господа!

Я хорошо осознаю, что настоящий доклад может немало смутить вас, ибо многие его положения находятся не только на грани строго научного, но и попросту трезвого мышления.

Более того, я полностью отдаю себе отчёт в том, что явление, о котором я намерен вам сообщить, настолько поразительно и неправдоподобно, что, описывая его, я рискую навсегда распрощаться с репутацией серьёзного исследователя и быть сопричисленным в общественном мнении к разряду отчаянных проходимцев — мистификаторов и шарлатанов, забавляющих публику вздорными выдумками.

Что до моей репутации, господа, то я заявляю вам о своей искренней готовности смириться с любым поворотом дела, вплоть до признания меня сумасшедшим: моё исследование или, с вашего позволения, моё путешествие в неизведанную область, именуемую сновидением, завело меня уже достаточно далеко и с некоторой поры приобрело для меня, к сожалению (а быть может, и к счастью), слишком личный характер, чтобы меня волновали какие бы то ни было суждения о моей компетентности или о моем душевном здоровье…

Итак, я утверждаю, что сновидение, вопреки давно устоявшимся предубеждениям на этот счёт, несомненно, существует. Оно является вовсе не игрою воображения наяву, формирующей у вечно бодрствующего субъекта ложные представления о собственной личности, как это принято считать в научных кругах, а совершенно отдельным, протекающим, так сказать, вне границ и законов яви, скрытым от нас психическим процессом, который, однако, оказывает такое мощное воздействие на чувства сновидца, что и вы, господин Председатель, и все здесь присутствующие могли бы мне показаться зыбкими призраками, если бы я сейчас находился в его обворожительной власти.

Когда я приступил к изучению этого таинственного процесса, он поначалу поддавался запоминанию лишь в самых общих чертах. И это одна из его важнейших особенностей, которая препятствует исследованию и осмыслению фантастических образов, настойчиво порождаемых сновидением.

И действительно, погружаясь в сон, находясь во сне (я позволяю себе эти выражения, надеясь, что вы принимаете, хотя бы условно и временно — до выводов о моей умственной полноценности — идею о том, что никакого «вечного бодрствования» не существует), я мог вспомнить — и вспоминал многократно — с разной степенью уверенности и отчётливости образы и события подлинной жизни. Или подвижной реальности, как я её буду впредь называть для удобства, а также по той причине, что именно таковой она и представляется там, во сне, где всё обладает какой-то неистощимой и грандиозной устойчивостью, где не только что всякий образ, но и ничтожнейшие его подробности, точно они заколдованы, даны во всей своей восхитительной нерушимости и где всё предстаёт перед взором сновидца с дерзкой, неукротимой и совершенно бессмысленной, ни о чём не возвещающей, кроме собственного величия, победоносной ясностью.