Окольцованные злом

Скоро выяснилось, что любитель женских прелестей был господином весьма практичным и дальновидным. Карбованцев за границу он не вез, хранил, как видно, в каком-нибудь банке Лионского кредита, а при себе имел, не считая мелочи, около тысячи английских фунтов. Ладно, и на том спасибо. Кроме денег, штабс-капитан ничего брать не стал. Кинул прощальный взгляд на тощенькие ягодицы своего мимолетного увлечения и, с отвращением сплюнув, принялся выбираться из каюты.

Наутро в длиннющей очереди к сортиру, прилепленному, словно скворечник, к пароходному борту, только и разговоров было, что о ночном нападении. Однако по мере справления нужды страсти начали утихать, а когда застучали половники поваров и от котлов повалил убийственно густой запах похлебки, кое-кто даже порадовался: так им и надо, жидам! Едут себе первым классом, а нам — жри ободранных помойных кошек!

Наконец, по прошествии томительных до одурения дней, судовые машины встали, загрохотала якорная цепь, и пассажиры, бросившиеся на носовую оконечность «Памира», радостно замахали руками.

— А что, поручик, говорят, в Византии бабы не хуже наших — плотные.

— Ну, господа, сегодня точно надеремся до поросячьего визгу!

— Марк Лейбович, я вам имею сказать, это ж таки Царьград.

Действительно, в лучах ласкового апрельского солнышка были видны многоэтажные дома беззаботно-богатой Перу[71], откуда, похоже, даже слышались звуки трамвайных звонков и гудки автомобильных клаксонов. Левее проступали очертания древностей: массивные квадратные башни, взметнувшийся ввысь купол Айя Софии, мечеть Сулеймана, минареты. Византия, одним словом.

Недолго, однако, любовались эмигранты возникшей подобно миражу панорамой сказочной жизни — загрохотала якорная цепь, и пароход медленно потащился куда-то к чертовой матери для выполнения санитарной процедуры. Мало судьба-злодейка терзала душу российскую революцией, налетами, переворотами, адским большевистским кошмаром! Турки уготовили ей еще одно унижение — насильственное мытье с дезинфекцией. Ах, князь Олег, князь Олег! Не щит тебе надо было прибивать на царьградских воротах, а вешать гололобых сотнями вдоль стен…

Наконец смывшие с себя российскую грязь эмигранты уныло побрели к сходням, и небольшие плоскодонные суда, шеркеты, неторопливо понесли их по оцепеневшему Мраморному морю — надо же придумать такое! — в карантин на острове Халки.

Хованский безрадостные события последних дней воспринимал спокойно, философски: к чему печалиться, все это временный этап. С удовольствием вымывшись в бане, он задумчиво взирал на надвигавшийся из-за горизонта скалистый силуэт острова с горевшими кое-где огоньками поселка и только сейчас по-настоящему ощутил, что с Россией его уже больше ничто не связывает, — будто обрезали пуповину.

Между тем шеркеты подошли к длинным мосткам, выдававшимся на сваях далеко в море, откуда-то сразу же нахлынула во множестве гололобая сволочь в фесках, и жизнь закипела. Ярко вспыхнули окна шашлычных, по всему острову потянуло жареной бараниной и пловом, а уж «дузик» истомленные революцией русские принялись хлестать так, что местные греки, закатывая глаза, от изумления только трясли головой. За три тысячи лет своей истории ничего подобного они не видели.

Семен Ильич участия в общем гулянье не принимал. На черта ему были эти скачки на ослах по заросшим чахлыми соснами скалам, шумные пьянки на лоне природы да графини в платьях из занавесок, готовые отдаться за порцию шашлыка! Нет, веселиться, господа, надо от радости, а пир во время чумы — это удел хамский.

В одиночестве бродил Хованский по пыльным истертым улочкам, где на мостовых валялись протухшие рыбьи кишки вперемешку с овощной гнилью; останавливаясь на древней полуразвалившейся набережной, подолгу смотрел на сверкавшую в лучах заката воду, и в душе его гадюкой свивалось в тугую спираль неуемное бешенство. Эх, хорошо бы поймать большевика какого и, глядя ему прямо в глаза, всадить клинок в жилистую шею! А затем, медленно поворачивая в ране отточенную сталь, упиваться восхитительным зрелищем последних Комиссаровых судорог…

Стояла одуряющая жара, на улицах загребали ногами пыль жирные левантинцы в грязных фесках, эмигранты с каждым днем становились все печальнее и злее. Наконец союзники начали выдавать пропуска в Константинополь, и в один прекрасный день кривые улочки острова враз опустели, зато тысячная очередь образовалась у дверей комендатуры. Штабс-капитан не стал утруждать себя многочасовым стоянием под палящим солнцем; сунув в обход очереди клерку-лягушатнику барашка в бумажке, он спокойно урвал документ.

Пароход в новую сказочную жизнь уходил через день.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В то время как подполковник Астахова закусывала коньяк сушеными бананами, а Катя с апатией смотрела в окно, доктор Чох сидел перед экраном монитора.