Окончательное решение.

— И сколько же лет нашему молодому мистеру Штейнману? — спросил Шейн, настраивая блестящий гелиограф своей улыбки на глядящие куда-то вдаль глаза маленького еврея. — Девять, правда? Тебе девять лет, мальчик?

Однако, как всегда, наблюдательные вышки в голове Лайнуса Штейнмана, оказались без дозорных. Улыбка прошла незамеченной. Казалось, мальчик и в самом деле не слышал вопроса, хотя Паркинс давно установил, что со слухом у ребенка все в порядке. Он мог подпрыгнуть от неожиданного грохота тарелки. Звон церковных колоколов заставлял его огромные темные глаза наполняться непонятными слезами.

— От этого ответов не дождешься, — сказал Реджи, отправляя в рот остатки супа. — Глух, как пень.

Мальчик опустил взгляд в тарелку. Нахмурился. Жильцы в доме викария, как и большинство соседей, считали, что мальчик не понимает по-английски, да и вообще глуповат. Однако Паркинс сомневался и в том, и в другом.

— Господин Штейнман приехал к нам из Германии, — сказал мистер Пэникер, ученый, чей оксфордский выговор, к несчастью, оттенялся инородной напевностью. — Он входил в состав небольшой группы детей, в основном еврейских, чью эмиграцию в Великобританию устроил мистер Уилкс, викарий англиканской церкви в Берлине.

Шейн кивнул, открыв рот и медленно щурясь, так игрок в гольф из вежливости притворяется, что ему доставляет удовольствие выслушивать лекцию-экспромт о клеточном кариокинезе или иррациональных числах. Как будто он ничего не знал о Германии и евреях, да к слову сказать, и о викариях и детях. Скучающий вид, утвердившийся у него на лице, производил вполне естественное впечатление. И все же мистер Паркинс ему не верил. Теперь Бруно читал отрывки из «Der Erlkonig»[7], тихонько, даже, можно сказать, вежливо, высоким, запинающимся голоском. В птичьем исполнении, пусть невыразительном и немного суетливом, слышались по-детски мучительные нотки, вполне оправданные содержанием стихотворения. И все-таки новый постоялец даже не глянул в сторону попугая.

Мистер Шейн посмотрел на мальчика, который в свою очередь посмотрел на суп, опустив самый кончик ложки в густое бледно-зеленое пюре. Как удалось заметить Паркинсу — а он был внимательный и вдумчивый наблюдатель, — мальчик ел с удовольствием только конфеты и пудинги.

— Лагерь, да? — сказал Шейн и чуть покачал головой. — Гнусное дело. Туго пришлось евреям — такое им выпало.

Вопрос о том, выплюнет или нет мальчик суп, который набрал в рот, казалось, интересовал его гораздо больше, нежели интернирование евреев. Мальчик нахмурился, и его густые брови соединились. Но суп остался во рту, и мистер Шейн наконец занялся поглощением собственной порции. Интересно, подумал Паркинс, перестанет ли он теперь говорить на эту скучную и неприятную тему.

— Уж точно не место для ребенка, — продолжал Шейн. — Такой лагерь. Да, думаю… — Он отложил ложку и перевел взгляд вверх так быстро, что мистер Паркинс удивился, — там, в углу комнаты, на верхушке тяжелого железного шеста, на исцарапанной деревянной перекладине, под которую были подложены страницы вчерашнего «Экспресса», на Шейна с критическим видом поглядывал Бруно, — и не для попугая.

Вот оно, подумал мистер Паркинс.

— Значит, вы считаете, что жалкая каменная сараюга в скучнейшем углу Суссекса — подходящее место для африканской птицы, — проговорил Реджи Пэникер.

Мистер Шейн прищурился.

— Пожалуйста, простите моего сына за грубость, — со вздохом сказал мистер Пэникер, отложив ложку, хотя его тарелка была еще наполовину полной. Если и было то несчастное время, когда он укорял или бранил своего единственного сына за безобразное поведение, то оно миновало еще до появления мистера Паркинса в доме викария. — Мы все полюбили маленького Лайнуса и его птицу. Знаете, Бруно — удивительный попугай. Как видите, он умеет читать стихи. Петь песни. Он великолепно подражает, и уже несколько раз заставил вздрогнуть жену, изобразив мою, возможно, чересчур яростную манеру чихать.

— В самом деле? — сказал мистер Шейн. — Ну, мистер Пэникер, думаю, вы не станете возражать, если я скажу, что среди ваших роз и в компании паренька с попугаем я, кажется, обосновался в очень интересном месте.

Шейн наблюдал за птицей, склонив набок голову, имитируя, несомненно бессознательно, тот угол зрения, под которым Бруно предпочитал взирать на мир.

— Поет, да?

— Именно. В основном на немецком, но время от времени можно услышать отрывки из Гилберта и Салливана. Много отрывков из «Иоланты», насколько я могу судить. Первое время очень впечатляет.

— Но это все механическое запоминание, попугайство, так сказать? — Мистер Шейн улыбнулся, словно давая понять — неискренне, подумалось мистеру Паркинсу, — что его каламбур не самый удачный. — Или он способен по-настоящему мыслить, как вам кажется? Однажды, когда я был маленьким, я видел свинью, которая на публике извлекала квадратный корень из трехзначных цифр.