«Окопная правда» Вермахта

Жена одного из солдат упрекнула его в том, что он всегда говорит в своих письмах о смерти, требуя, чтобы он «всегда сохранял желание жить». Но кто мог винить солдата в постоянной одержимости смертью, если, как говорил Гарри Милерт, смерть была для него «частью повседневной жизни». Фридрих Групе признавался в своем дневнике: «Смерть таится повсюду. Вокруг сияют нежной майской зеленью кусты, солнце освещает несколько уцелевших берез. Но здесь торжествует смерть». Другой солдат объяснял жене: «Жизнь продолжается до тех пор, пока однажды ты сам не окажешься там, где есть лишь одна темная дверь, из-за которой никто не возвращается… Для нас, солдат, смерть, конечно же, не совсем то, чем она кажется людям среднего класса. Мы лучше знакомы с ней и воспринимаем ее ближе к сердцу». Бернгард Бекеринг также отмечал: «Смерть всегда рядом, и ей предшествуют беспокойство, тревога, страдания и злоба». В другом письме он же писал: «Мы всегда стоим в растерянности и тревоге перед лицом смерти, которая кажется мне бесконечно загадочной».

«Смерть — это не то, что ты понимаешь, — отмечал один из персонажей «Железного креста». — Она наступает словно ночь. Когда среди деревьев наступают сумерки, она уже здесь, и ее не избежать». Более того, Гюнтеру фон Шевену казалось, что «каждый час наполнен сумерками смерти». Смерть была естественным, предсказуемым, пусть и загадочным явлением, таким же верным, как день и ночь, и таким же неизбежным. Рейнгард Беккер-Глаух вполне справедливо упоминал о нераздельности жизни и смерти. Ощущение того, что жизнь и смерть сплетены в один пугающий узел, что красота и страх постоянно переплетены между собой, возникало и у Клауса Хансманна: «Можно было совершать длительный марш… и проходить через деревни и поля, полные разрушений и следов жестокой битвы. Но тут же находились и пасторальные пейзажи, которые война пощадила: деревенские сады и загорелые, сильные девушки и женщины. И перед твоими глазами предстают фруктовые деревья, утопающие в зелени… Везение и острый солдатский глаз помогают найти нужное дерево…

Тогда ты уже ни о чем больше не думаешь, срывая спелые, налитые сладостью сливы… Ты почти ничего не сознаешь, снова и снова отправляя сладкую мякоть в пересохшую глотку». Но, проходя через деревню и наслаждаясь нежданной добычей, Хансманн наткнулся «на привычное зрелище — подбитый танк… Рядом лежит человек. Он обгорел. Он лежит в странной позе: на спине, руки приподняты, словно он собирается обороняться, а ноги придавлены танком!.. Перед тобой — обгорелая человеческая плоть, и ты выбрасываешь сливу, потому что горячие пальцы вдруг слабеют, и в этот момент ты невольно задумываешься и вдруг слабеешь сам».

Если одни солдаты считали смерть частью повседневной жизни, во многих других ее капризность и беспорядочность порождали страх и отвращение. «Пять дней назад на огневой позиции у тропинки к наблюдательному пункту я сидел с нашим начальником разведки, и мы говорили о Вюрцбурге, — писал Герхард Майер. — Потом он взял китель, который сушился метрах в пятнадцати от нас, и помахал мне рукой. В этот момент ему в голову ударил осколок. Сегодня я… на его могиле… Если человек не был солдатом, ему этого не понять».

Непостоянство смерти производило впечатление на многих. «Из блиндажа мы видели, как новыми взрывами нашего товарища бросило на землю, — бесстрастно описывает Фридрих-Андреас фон Кох. — Тяжелые осколки дождем осыпали его. Если бы он чуть приподнял голову… В общем, в него не попало, и он вернулся в блиндаж, чтобы дописать начатое письмо». Сказанные Кохом ранее слова о том, что война «так груба и так безлична», безусловно, относились к этому эпизоду повседневной жизни. Тайна выживания перед лицом неминуемой гибели поражала Клауса Лешера, который отправил жене простреленную записку, которая лежала сложенной в кармане брюк, когда пуля пробила ногу. «Слава богу, в этот раз она просвистела выше ручной гранаты, которая лежала в том же кармане», — писал он. Проспер Шюккинг был не столь впечатлен, говоря почти безразлично: «Вчера я сидел за домом и чистил картошку, когда в пяти метрах от меня разорвался минометный снаряд и меня окутало огромным облаком пыли и пороховой гари». Вот гак: никаких упоминаний о потерях, никаких размышлений о жизни — просто повседневное событие которому было уделено три предложения из письма длиной в страницу.