Окопники

Это командир отряда видел хорошо тоже. И он вспомнил свою молодую жену Фаечку, какой видел на свадебном вечере Борщевых первого Мая в «Буйке», загородном рыбачьем ресторане, где пахло морем, свежим пивом и жареной барабулей.

Выпив бокал шампанского в три приема и захмелев, Фаечка прильнула к нему.

— Спой нам, Сергей Сергеевич, — попросила вкрадчивым топотом. — Свою любимую. Спой, Сереженька, пожалуйста, — и запела сама негромко с надрывом.

Летчик Пьер — для больших карьер На лукавый взор рыжый Клер поменял мотор. Романов стал подпевать:

Десять дней он у ней, аппарат забыт.

И полет не влечет, если Клер твердит:

«Тобою горд Париж. Ты одни в моей душе царишь. Ты один».

Как-то раз, в поздний час, Пьеру дан приказ: Облететь в дозор цепь Альпийских гор.

Сквозь туман на Монблан курс неверный взят…

Этот жестокий авиационный романс Сергей Сергеевич молодым слышал в Париже на приеме у национального героя Франции Луи Блерио…

Впереди, задернутый легкой дымкой с румянцем близкого заката Южный Буг уползал к морю. По обе стороны его раскинулись луга, поля, перелески. До самого горизонта поля, перелески, подпаленные па холмах и пригорках заходящим солнцем: черные косы заводов, ст олбы серой пыли на дорогах и бледные, рваные тени облаков. Все как до войны. Без малого тридцать лет видел Романов землю вот так, с птичьего полета. Видел и когда она спала, ночью чувствовал сердцем поля, города, дороги.

Не верилось, что сейчас там, внизу, одним с ним курсом, бредут на восток женщины, старики, дети. С высоты земля всегда казалась крепкой, спокойной. И как бы трудно ни приходилось Романову в полете, стоило посмотреть на землю, нужное решение приходило само собой. И сейчас его вела к цели земля. Компас? Что компас! Компас тоже без ее руки иичго. Земля вела!

Еще впереди, стремительно ныряя в овраги и обтекая пригорки, скользил треугольник из семнадцати теней. Скользил ровно и прямо, словно катился по рельсам. По этим теням Романов хорошо видел движение строя.

На восточном крутом берегу Южного Буга этот клин на миг переломился и опять ровно поплыл дальше.

Сверяя по его движению линию пути, проложенную, на карте, Романов вдруг увидел восемнадцатую тень, врезавшуюся по центру сзади. И тут же, прямо перед собой, — «мес- сершмитт», немецкий истребитель, с драконом на капоте.

С веселым оскалом смотрел из кабины головастый немец. Повторяя заход, он, словно пробуя, что перед ним такое и можно ли поразвлечься, дал короткую пулеметную очередь.

Задний «утенок», справа вспыхнул. За ним загорелись еще два, там же, справа.

В вираже над Романовым немец дернул плечами, показал два пальца, соединил вместе, резко опустил, захохотал.

«У тебя двое столкнулись, — без труда расшифровал этот знак Романов, — сами. И я тут, поверь, ни при чем».

Третьего, срезанного пулеметной очередью, он, по- видпмому, не брал в расчет. Не интересно. Каждый раз перед тем, как пальнуть, он, словно бы для разминки, делал холостой заход, низко проносился над группой, тряся ее мощной воздушной струей от винта. Здесь тень «мессершмитта» и тень ведущего «утенка» на мгновенье сливались в одну.

Ведущего «Дракон» почему-то щадил: то ли оставлял на закуску, то ли желал всласть налюбоваться его беспомощностью. Бросая свой самолет вверх, вниз, в стороны, Романов надеялся тем самым хотя бы затруднить «Дракону» прицельную стрельбу и вилял хвостом, сигналя летчикам: разомкнуться, действовать самостоятельно. Они липли к нему, как пчелы к матке.

В первой встрече с реальным противником, скованные растерянностью, молодые летчики полагались на мудрость Прадеда. Он их понял. Однако ничего другого, кроме маневра по высоте, да виляния хвостом, он не имел сейчас в командирском арсенале.

Загорелся и камнем пошел к земле «утенок» слева.

«Если «Дракон» не изменит программу — следующий Иволгин. Затем Парамонов. Полина будет последняя — прикидывал Романов. — Меня не тронет. А ведь по всем законам войны первым полагается сбивать ведущего. Немец с юмором… Вожак, растерявший стаю, сам должен выбирать себе смерть. Так выбирай же, летчик Пьер для больших карьер, — насмешливо приказал он сам себе.

Разворачиваясь в холостом заходе над головой Романова, немец опять показал ему два пальца, соединил и опять захохотал.

Стрельба по фанерным тихоходам, беззащитным, как мишени, не могла доставить большого удовольствия вояке. А вот то, что два советских летчика сами уничтожили друг друга в страхе перед «драконом», радовало. Еще, конечно же, радовал «дракона» счет сбитых им советских самолетов, пусть даже фанерных.

А для Романова это были люди, частицы его самого. Каждый новый всплеск огня за хвостом приносил ему боль, от которой можно было сойти с ума, и наполнял ужасом из- за собственного бессилия.

Но на лице Романова, когда он на мгновенье встречался глазами с глазами немца, не было ужаса. Он спокойно, с холодной суровостью кричал ему, не разжимая плотно сомкнутых губ, внутренним криком: «Мерзавец! Один я бы ушел от тебя. Но я не один…»