Окопные стихи

От выстрелов и бега сатанея,

хрипя «ура», крича и матерясь,

мы прыгаем в немецкую траншею,

окопную разбрызгивая грязь.

Чужие перекошенные лица…

И в эти лица – в душу, бога мать! –

мы начинаем яростные спицы

за очередью очередь вгонять.

И пятятся, ныряют гренадёры

в накатные глухие блиндажи, –

и кажется,

от нашего напора

земля до самой печени дрожит!

Четвертая атака

И вновь разверзлась преисподняя!

И дыбом вскинулась земля…

В четвёртый раз уже сегодня

пойдут в атаку егеря.

И каждый раз – по расписанью:

свирепый кучный артналёт,

и вслед за ним без опозданья

пехота

в полный рост

встаёт.

И, не ложась, на пригибаясь,

идут, стреляя на ходу.

Неотвратимо надвигаясь

на ту незримую черту,

с которой – или – или:

или –

мы вновь отбросим егерей,

не сдюжим –

братскою могилой

нам станут ровики траншей…

Опала взрытая земля.

Идут

в атаку

егеря!

Флотские

«Шварцентойфельн» -- чёрные черти, так называли гитлеровцы нашу морскую пехоту.

Ты когда-нибудь видел, как ходят в атаку матросы?..

Это жуткое зрелище, дыбом встают волоса:

хлынут молча, без выстрелов, чёрные цепи с откоса –

и от топота ног фронтовая замрёт полоса.

В бескозырках, без касок, в распахнутых настежь

бушлатах,

с якорями на бляхах затянутых флотских ремней

и в фланелевках синих, в тельняшках своих полосатых

они, видно, и вправду похожи на сказочных лютых чертей.

Надо нервы стальные, чтобы выдержать эту лавину:

ведь матрос не заляжет, покамест матрос он живой.

И сутулят у «геверов» пулемётчики взмокшие спины,

и наводчику спазмами сводит бурчащий от страха живот.

-- Шварцентойфельн! Матрозен!..-- летит по фашистской

траншее.

А навстречу уже хлещет с ходу: -- Полундра! Даёшь!..--

Набухают от крика матросские жилы на шеях,

и от их автоматов теперь никуда не уйдёшь.

Ствол глядит прямо в душу карающим пристальным

взглядом.

Час твой пробил, захватчик, дрожи не дрожи.

Ведь матросы, когда погибают, не просят пощады –

ну и ты от матросов пощады не жди!..

* * *

Они бегут без выстрела и крика.

У нас в траншее тоже стало тихо.

И видно только на поле открытом,

как под ногами мечется гречиха.

Не пьяные, но под хмельком солдаты…

И – рукава по локти закатав,

молчащие до срока автоматы

привычно держат возле живота.

За голенища сунуты гранаты,

чтобы сподручней было вынимать…

-- Ну до чего ж нахальны эти гады!

Мы их сейчас научим воевать…--

И, докурив до пальцев самокрутку,

сержант – окурок, плюнув, загасил.

Потом, в теченье многих суток,

к нам трупный запах ветер доносил.

* * *

Я солдат. И когда я могу не стрелять – не стреляю.

Я винтовочный ствол дулом вниз опускаю.

Ведь на фронте бывает, от крови шалеешь –

и себя не жалеешь, и врага не жалеешь.

И настолько уже воевать привыкаешь,

что порой и не нужно, а всё же стреляешь…

Да, солдат убивает. Так ведётся от века.

Только поберегись – и в себе не убей человека.

Схватка

Не драка это, нет! А схватка на ножах.

Бой – с применением холодного оружия.

Ссутулившись, ты ходишь полукружием

вокруг него, а он – вокруг тебя,

не отступая ни на шаг

и руки, точно клещи, разведя,

одну – с ножом, другую – для защиты.

И дышите, как звери, тяжело,

прицеливаясь намертво друг к другу,

выбрасывая согнутую руку,

чтоб отвести удар – и, пошатнувшись ложно,

бить самому, -- и коль не повезло,

лицом уткнуться в пыльный подорожник…

Дай бог, чтоб это был не ты!

Сержант

Отбомбившись, «юнкерсы» ушли…

Выложили, сволочи, всю норму!

Комья развороченной земли –

словно после яростного шторма.

Чёрные глубокие воронки

сизым кучерявятся дымком,

и звенит, как эхо, в перепонках

вой фугасок тонким комаром.

Пахнет отработанной взрывчаткой,

свежей кровью и сырой землёй, --

и на лицах, бледных и немых,

отпечаток тяжести немой.

Мы сидим – очухаться не можем.

По щекам размазывая грязь.

Все кишки спеклись от мелкой дрожи.

Лечь бы – и лежать не шевелясь,

и не двигать ни рукой, ни шеей,

пусть война чуть-чуть повременит…

Но сержант бежит уж по траншее

и охрипшим голосом кричит:

-- Приготовиться к отражению танковой атаки!

И тогда встаём мы через силу.

И, гранаты в нишах отыскав,

видим, как в притихшую низину

выползают танки из леска.

Вьётся за стальными черепахами

пыль столбом, бензиновая вонь, --

по траншее, бомбами испаханной,

открывают пушечный огонь.

И опять заваривают кашу.

Пыль, и дым, и гарь – не продохнуть!

Нутряной, туберкулёзный кашель

прямо выворачивает грудь.

Голову раскалывает грохот,

мысли рвёт снарядный свист и вой,

и уже мы понимаем плохо,

что творится на передовой…

А сержант ныряет по ячейкам –

раненую ногу волочит –

и, погон сминая чей-то,

в уши жарко дышит и хрипит:

-- Вы что тут – заснули, мать вашу? Гранаты к бою!

* * *

Мы устали так страшно, что нам уже безразлично.

Лишь затихнет стрельба – где стоим, там и валимся

замертво.

И в траншею вползает с тротиловым дымом безмолвие.

И средь этой – скорее могильной, чем сонной – тиши

бродит, еле держась на ногах, добровольный дежурный –

сержант, -- может быть, больше всех и измученный.

Он не то что присесть – он боится замедлить шаги,

чтоб цигарку скрутить… Потому что замедлит – уснёт;

потому что теперь, даже если начнётся опять канонада,