Окраина

«От всех Ваших статей-проектов я в восхищении, — радовался за друга Потанин. — Желал бы соревноваться с Вами и соперничать. Предполагаю, что Вы богаты данными. Пришлите мне список книг о Востоке, какие имеете, и о колониальной политике.

Об образе моей жизни в Свеаборге не хотелось бы писать, но вкратце постараюсь удовлетворить Ваше требование. Первые полтора года работал на площадях, бил молотком щебень, возил таратайки с камнем, колол лед, пилил дрова, пел «Дубинушку», сиживал в гребях и пр. Наконец начальство в виде улучшения моего положения назначило меня в собакобои, и целое лето я был собачьим Аттилой и ужас насаждал в собачьи сердца. Потом меня повысили — в дровораздаватели, потом в огородники… Кормили нас овсом, что и прилично было для животных, возивших таратайки…

Как это Вы устроили, что все трое собрались вместе? Как бы я желал быть с Вами… и порыться в Вашем портфеле, как я это делывал в Томске».

* * *

Ядринцев долго бродил в этот вечер по кривым улочкам Шенкурска, с грустью отмечая, что за четыре года так и не смог привыкнуть к этому городку. И хотя многих тут знал и его многие знали, чувствовал он себя чужим, посторонним. Нынче исполнилось ему тридцать. Полжизни, а может, и больше — позади. А что он успел? Жил будущим, а будущее незаметно становилось прошлым… Он даже семьи не успел завести. И кто знает, сумеет ли теперь, на четвертом десятке жизни? Милая, славная Катенька Корчуганова, как сообщали друзья, не дождалась его и вышла замуж за чиновника особых поручений… Ну что ж, вины тут нет ни на ком — виною всему время, с ним не поспоришь, оно неумолимо. И не считаться с этим нельзя.

А недавно он получил письмо из Нижнего — от Аделаиды Федоровны Барковой. Кто она, эта Баркова? Ядринцев терялся в догадках: «Обращаюсь к вам с просьбой по поручению редактора «Волжско-Камской газеты…» Сама по себе просьба была незначительной, пустяковой — сообщить перечень своих статей, опубликованных в петербургских журналах, — и не составляла никакой для него сложности: он тотчас ответил незнакомой корреспондентке. Судя по всему, она была сотрудницей газеты. «Обращаюсь к вам… по поручению редактора». Странно было только одно: редактор обычно со всеми просьбами обращался к Ядринцеву сам или делал это через Потанина, который в свое время и связал его с этой газетой, способствуя публикации многих его материалов. И вдруг Аделаида Федоровна Баркова. Кто она, какая из себя?

Ядринцев старался вообразить, мысленно нарисовать портрет Аделаиды Федоровны… Ждал от нее новых писем. И, уже вовсе никуда не годно, хотел, чтобы она оказалась молодой и красивой… Зачем? Ах, Ядринцев, Ядринцев, мало тебе печальных уроков! — пытался образумить себя. И вот приходит второе письмо, из которого он узнает, что Аделаида Федоровна лишь год назад окончила гимназию, а нынешним летом собирается вместе с матерью переехать в Петербург и поступить на педагогические курсы…

Ядринцев подошел к своему дому уже в сумерках. Хозяйка стояла за воротами и громко, с передышками — крикнет и прислушается — звала опять где-то заигравшегося допоздна сына:

— Ващка-а, иди домой! Змей подколодный, — тихо, как бы только для себя, добавляла и снова принималась звать, улещивать: — Ващка-а, иди чай со шлащтями пи-ить!..

Ядринцев, улыбаясь, шел на голос, будто это его звали, ему обещали сласти, без которых трудно прожить человеку. Он шел торопливо, охваченный странным, непонятным волнением, а мягкий, певучий голос все звал и звал…

7

Шашков хлопотал о свободе. Григорий Евлампиевич Благосветлов, редактор «Дела», глубоко ценивший Серафима, принимал в этом живое участие, обратясь к протекции знатных петербургских барынь. И то сказать: хочешь положительного решения — обращайся прежде не к министру, а к его жене!..

Ядринцев ежедневно теперь навещал Шашкова. Справлялся:

— Ну что, какие новости?

Шашков беспомощно разводил руками:

— Вот жду…

Он похудел за последние дни еще больше, осунулся, тонкая шея торчала из воротника.

— Ничего, ничего, все образуется, — подбадривал Ядринцев. — Коли сам Благос взялся за дело, толк будет.

Шашков сдержанно улыбался.