Окраина

— И я надеюсь. Послушай, Николай Михайлович, а что же ты… отчего не хлопочешь?

— Безнадежное дело, — хитро посмеивался Ядринцев. — Дама сердца моего живет далеко, боюсь, не составит протекции… Да и полно об этом, должен же кто-то из нас быть первым. Потанин вон пишет: чем больше выйдет на свободу наших товарищей, тем легче будет освободиться остальным. Правильно! Лиха беда начало. А все ж таки завидую я тебе, Серафим Серафимыч, скоро ты будешь в Нижнем… Твердо решил там остановиться?

— Пока поживу.

— Правильно. Такая газета под боком!.. Да тебе там цены не будет. А может, стоит сразу в Петербург махнуть?

— Да нет, поеду в Нижний… Оттуда ближе до Сибири, — улыбнулся мягкой своей, застенчивой улыбкой. — Да и рано об этом говорить… Делим шкуру не убитого медведя.

— Ну, охотники-то мы искусные, — пошутил Ядринцев. — Добудем медведя, и не одного. Не сомневайся. Главное, как только устроишься, дай знать о себе. А мы тебя не подведем. Громыхнем всеми сибирскими пушками через «Камско-Волжскую газету» так, что до Петербурга эхо докатится!..

— Эхо-то уже докатилось…

— Ну, то было только начало — цветочки, как говорят. А ягодки еще впереди. Эх, Серафим Серафимыч, нам бы свою, сибирскую газету! Вот бы развернулись…

— Что ж, будет и своя, придет время.

— Придет время… Ждать, когда оно придет? А тем временем наши землекабальники приберут к рукам не только Запад, но и весь Восток… Слава богу, Маркс громыхнул уже по их капиталу своим «Капиталом». Да ведь и нам сидеть сложа руки негоже. Не ждать, когда это время придет, а самим надо идти…

— Разве мы не идем?

— Идем. Идем… — повторил Ядринцев и погрустнел. — Да уж очень медленно, с остановками идем.

— Стало быть, неизбежны остановки. Ничего не поделаешь, — сказал Шашков, помедлив, спросил: — Послушай, а почему бы тебе не попросить графа Соллогуба, чтобы он походатайствовал?..

— Соллогуба? — удивился Ядринцев, ему не приходила эта мысль в голову. — И ты полагаешь, что на его тарантасе можно далеко уехать?

— Отчего же и нет. «Тарантас» у него превосходный! Помню, я эту повесть за один вечер проглотил…

— Да, да, я ее тоже читал с удовольствием. Особенно запомнились мне вот эти слова: «На Востоке всякое убеждение свято. На Западе нет более убеждений. На Востоке господствует чувство, на Западе владычествует мысль. А России суждено слить в себе мысль и чувство при лучах просвещения, как сливаются на небе цветы радуги от яркого блеска солнца». Как сказано! А что, может, и впрямь написать Соллогубу?..

— Непременно. И раздумывать не надо. Граф Соллогуб в тюремном комитете имеет вес, с ним, говорят, сам государь считается. Неужто не поможет? И книгу твою там хорошо приняли, благожелательно к ней отнеслись…

— Одно утешение, что бла-го-же-ла-тель-но… — усмехнулся Ядринцев. — А на деле что получается: держат ее под спудом. Не для тюремного же комитета я ее писал. Куда приятнее было бы знать, что «Общину» мою читают не только в Петербурге, но и на Востоке, в Сибири. Да ведь она туда и не попала!..

— Попадет, непременно попадет, — уверил Шашков. — Что до наших окраин, долго им еще, видно, испытывать на себе бремя централизации, неравенство, очень долго…

— И долго еще нам предстоит бороться против этого неравенства! — горячо прибавил Ядринцев. — Дай бог, чтобы хватило всей жизни. Знаешь, Серафим, — подошел, тронул Шашкова за плечо, — ежели я и рвусь на свободу, так только по одной причине… только по одной: чтобы всецело отдаться делам Востока, всецело и безраздельно заняться вопросами наших окраин. Иной мечты у меня нет.

Наконец после долгих томительных ожиданий пришли бумаги об освобождении Шашкова.

Шашков уехал — и стало пусто без него. Ушаров после очередных «подгулок» вовсе опустил руки, впал в меланхолию. Зашел однажды, тяжело опустился на лавку и медленным, сдавленным голосом стал говорить о Байкале — о том, как долго и яростно сопротивляется он первым морозам, не хочет сдаваться, взламывая первоставный лед…

— Вот и я тоже сопротивляюсь, — глухо проговорил. — Да сил уже нет.

Ядринцев поставил перед ним чашку горячего чая. Сердито выговаривал:

— Не вижу я, Николай Васильевич, чтобы ты сопротивлялся. Не вижу! А вот что силы тратишь попусту — это тебе и слепой скажет.

— Что же делать? — упавшим голосом спрашивал Ушаров. — Где выход?

Ядринцев ходил по комнате, пересекая ее в разных направлениях, половицы скрипели под ногами.

— Выход? Выход у нас один — работа.

— Да разве я не работаю?..

— Работаешь… то-то работаешь! — насмешливо-горько сказал Ядринцев. — Одну рецензию за полгода произвел.

— Да ведь я ее за три вечера написал…

— Вот я и говорю: три вечера поработал, а рецензия вышла отличной. И Благосветлов напечатал ее без проволочек… А что потом? Полгода палец о палец не ударил…

Ушаров не спорил и не оправдывался.

— Эх, Николай Михайлович, мне бы твое упорство, твою веру!..

— Кто же отнимает у тебя эту веру?