Окраина

Теперь он часто бывал в этом доме. Познакомился с Александрой Ивановной, матерью Ади, простой и доброй женщиной, о которой он и через много лет отзывался с неизменной благодарностью и восторгом: «Это была светлая женщина».

— А знаешь, Николай, — сказала как-то Адя, — я ведь тоже сибирячка. Мой отец был золотопромышленником на Енисее. Ты удивлен? — засмеялась и добавила с шутливой угрозой: — Погоди, я еще и не так разочарую тебя!

Он улыбнулся и сказал с чувством:

— Нет, Адечка, ты меня никогда не разочаруешь. Никогда! И я хочу знать о тебе все, все: какой ты была раньше, как жила, каким был твой отец… Расскажи мне об отце, — попросил он.

Адя помолчала, задумавшись.

— Отец у меня был замечательный человек. А Сибирь я не помню. Вся моя жизнь связана с Нижним, с Волгой. Помню, однажды кто-то о моем отце отозвался нехорошо: дескать, вот не хватало человеку ума сохранить богатство. Мне было до слез обидно за отца, которого я любила бесконечно, и я не смогла от него этого скрыть, все рассказала. Думала, он огорчится, расстроится, а он погладил меня по голове и сказал: «Запомни, Адечка, ум нужен не только для того, чтобы приобретать и сохранять богатство, но еще больше для того, чтобы однажды раз и навсегда отказаться от него…» Я запомнила эти слова. Когда отец умер, мне показалось, что и моя жизнь тоже кончилась. Но жизнь продолжалась, — сказала она. — И продолжается, как видишь.

Они помолчали, глядя друг на друга, и было в этих взглядах столько невысказанного обещания, надежд, так хорошо им было рядом, что уже не было сил этого скрывать.

— Знаешь, Адя, чего я больше всего боялся, когда впервые шел к тебе? — спросил Ядринцев. — Встретимся, и ты окажешься не такой, какой я тебя представлял, рисовал в воображении… видел во сне.

— Даже во сне? — засмеялась она тихо, и глаза ее наполнились синевой. — И какой же ты меня видел?

— Такой, какой ты и оказалась.

— Господи, — сказала она шепотом, — как это прекрасно, что мы встретились! Значит, судьба…

Поздно вечером Ядринцев медленно шел по набережной. Дул ветер, бросая в лицо колючий снег, а он не замечал ни этого снега, ни ветра, переполненный чувствами к Аде Барковой, милой, славной, удивительной девушке. И, едва с нею расставшись, он уже думал о завтрашнем дне, ждал той минуты, когда они опять будут вместе… «Хочу быть рядом с нею всегда», — сказал он себе. И улыбнулся радостно, вспомнив многозначительные Адины слова: «Значит, судьба…»

2

Печальной была встреча с Омулевским. Ядринцев уже знал, что после того, как в журнале «Дело» были напечатаны первые главы его романа «Попытка — не шутка», цензура запретила дальнейшую публикацию, автора обвинили в «дерзости» по отношению к государю, арестовали и несколько месяцев продержали в одиночке Литовского замка. Только недавно Омулевский был освобожден и, по словам Благосветлова, находился в крайне бедственном положении. Ядринцев решил навестить Омулевского, которого, по правде говоря, он считал человеком несерьезным, поверхностным. Предупреждал как-то Потанина: «Человек ненадежный, поэтому, ежели и узнаете, где он, а также будете писать, не очень надейтесь на него, на его аккуратность». И добавлял: «Характер пряничный». И к творчеству его относился холодно: «Омулевский идет дорогой Шеллера-Михайлова, дорогой тенденциозного романа…» И еще резче отзывался: «Об Омулевском говорить не стоит… «Светловым» он только одурачил русскую журналистику. Здесь хотели отыскивать современного молодого человека, а это был просто Федоров в его бархатном сюртучке…» Откуда такая резкость, такое неприятие, казалось бы, понятного и близкого Ядринцеву по идее и духу романа Федорова-Омулевского «Шаг за шагом», того самого романа, о котором Салтыков-Щедрин говорил: «Омулевский в художественном отношении стоит далеко впереди тех более опытных беллетристов, которые идут с ним об руку», откуда же и почему у Ядринцева такое непримиримое, прямо-таки воинственное отрицание? Откуда такая неприязнь? «Он пишет гладко, — как бы отвечая на это, говорит Ядринцев, — он пишет гладко, но все врет… все-то он врет… ничего он не перечувствовал».

Вот разгадка: «Ничего он не перечувствовал». И Ядринцев, уже в двадцать лет знавший, как ему жить и как служить родине, твердо шедший раз и навсегда избранным путем, и от других ждал и требовал этой твердости, не терпел самой малой фальши или неясности: «Все-то он врет». И, как всегда, страстно и горячо изливает душу, делится мыслями со своим «карымским учителем»: