Окраина

«Дивлюсь я, сударь мой, на восточную интеллигенцию… Мы уж и посидели, и походили, и жизнь нам «курташа» задала, а все еще успели кое-что написать… А что эти люди, хранящие свое драгоценное здоровье и собственную персону, делают, написали ли они что-нибудь, исследовали ли что, принесли ли каким-нибудь трудом пользу?»

Он хотел, чтобы польза была немедленной, ощутимой, сам к этому стремился и от других этого ждал. Люди же, «хранящие свое драгоценное здоровье», вызывали у него искреннее негодование.

Нет, нет, просто «Федоров в его бархатном сюртучке» Ядринцева никак не устраивал, он хотел видеть в современном молодом человеке активного деятеля, истинного борца, не знающего сомнений и колебаний.

Но, вернувшись в Петербург, он узнает, что Омулевский находится в крайне бедственном положении, и, ни секунды не раздумывая, отправляется к нему. Что же тут раздумывать! Жизнь задала человеку «курташа», и он, этот человек, быть может, как никогда, нуждается в поддержке. Все остальное забыто — сейчас не до мелкого самолюбия.

Ядринцев разыскал на одной из дальних васильеостровских линий квартиру Омулевского. Они не виделись больше десяти лет. И помнил его Ядринцев молодым, цветущим, полным внутренних и физических сил человеком, щеголявшим в своей знаменитой бархатной курточке, из карманов которой постоянно торчали какие-то листы, и Омулевский то и дело выхватывал эти листы и торопливо, с загадочной усмешкой что-то исправлял, зачеркивал, дописывал, а потом негромко, чуть нараспев читал свои стихи, которые рождались у него в ту пору легко и весело, словно играючи, иногда на ходу. Ядринцеву казалось, что тот красивый, белокурый юноша, в своем неизменном сюртучке, выйдет сейчас навстречу…

Он поднялся по узкой крутой лестнице, с расшатанными перилами, на третий или четвертый этаж и, не найдя звонка, постучал. Ждать пришлось долго. Наконец открыли. И он увидел худого, бледного человека, со странно растерянным и напряженным выражением лица и глаз, каких-то неподвижных, точно остановившихся в одной точке. Эта странность и неестественность бросалась в глаза, настораживала. И Ядринцев молча вглядывался в лицо стоявшего перед ним человека. Поражал землистый оттенок его лица, небритого, с резкими некрасивыми складками у рта. Человек был в каком-то длинном, неопределенного цвета халате, и Ядринцев мог бы поклясться, что видит его впервые. Только густые и светлые, слегка вьющиеся волосы выдавали в нем прежнего Омулевского… Ядринцев шагнул к нему и остановился, пораженный тем, что Омулевский как бы и вовсе не заметил этого его шага, остался в прежней позе, глядя куда-то мимо, поверх.

— Иннокентий Васильевич… — сказал Ядринцев. Омулевский резко наклонил голову, спросил неуверенно:

— Кто это? Не могу понять. Как будто голос знакомый, а понять не могу…

— Мудрено понять, столько лет не виделись… Но вы присмотритесь, присмотритесь получше. Неужто во мне от прежнего Ядринцева ничего не осталось?

Лицо Омулевского еще больше напряглось.

— К сожалению, я не вижу, — глухо и виновато сказал он. — Совсем не вижу. — И вдруг что-то дрогнуло в его лице, переменилось. — Ядринцев? — быстро он спросил. — Николай Михайлович? Простите меня, ради бога, простите!..

— Да за что же, за что?

Они разом шагнули друг другу навстречу, порывисто обнялись. И Ядринцев не мог сдержать слез, чувствуя, как все в нем, вся душа его переполняется острой, обжигающей жалостью не только к этому больному, изможденному человеку, в котором почти ничего не осталось от прежнего Омулевского, но и к себе, и к друзьям своим, на долю которых выпало столько тяжких испытаний — и не всем, не всем хватило сил выдержать, выстоять под ударами судьбы…

Они прошли в комнату, маленькую и столь убого, нищенски обставленную, что в ней как будто и жилым не пахло.

— Видите, как живут сибирские романисты? — с горькой усмешкой сказал Омулевский и тотчас переменил тему, заговорил о другом: — Давно воротились? Столько лет прошло, столько лет… Даже не верится. А где Шашков, Потанин?.. Как они?

— Шашков перебрался в Нижний. А Потанин пока не освобожден, живет в Никольске.

— Пока. Сколько же может продолжаться это пока? Бедная, бедная российская интеллигенция!.. — проговорил он со вздохом, глядя в лицо Ядринцева невидящими глазами. «Что же с ним случилось? — подумал Ядринцев, не решаясь, однако, сразу об этом спрашивать. — И почему Благосветлов ничего не сказал?»

Но Омулевский, как бы предупреждая расспросы, заговорил об этом сам:

— А я, как видите… на мели сижу. — Он усмехнулся горестно, и складки у рта сделались еще резче и глубже. — Роман запретили. И отыгрались на мне… — Он замолчал.

За окном в белой опуши стояли высокие тополя. И сыпал, точно сквозь сито, мелкий снег.