Окраина

— Относительно полного он, кажется, не оговаривал, — сказал Потанин. — Так что не советую упускать возможность. Адрес его я раздобыл. Рекомендациями заручусь…

Назавтра Ядринцев отправился к подполковнику Рыкачеву, который жил на одной из набережных улочек; большой деревянный дом смотрел окнами на Иртыш. Ядринцев вошел в ограду и услышал голоса, но не понял, откуда они доносятся. Повернул голову и увидел бегущего по дорожке, со стороны сада, мальчика лет восьми или девяти, он чуть не налетел на Ядринцева, остановился, лицо его было красное, возбужденное.

— Здравствуй, — сказал Ядринцев, улыбаясь. — Ты что, с воробьями дрался?

— Почему с воробьями? — обиделся мальчик.

В это время на дорожке показалась женщина, довольно пожилая и полная, с гневным лицом; она бежала, задыхаясь, вернее, пыталась бежать, придерживая одной рукой длинную юбку, путаясь в ней, другой рукой размахивала, смешно трясла в воздухе растопыренными пальцами. Женщина была уже близко, энергично трясла в воздухе рукой и одышливо, со стоном выговаривала:

— Ах, ах… ужо я тебе, проказа… где ты там?

Сцена, однако, была прервана на самом кульминационном моменте — как раз в этот момент вышел из дома подполковник (то, что это именно он, догадаться было нетрудно — был он в мундире, высокие щеголеватые сапоги поблескивали — и этот блеск и лоск словно бы отсвечивался на красивом, свежем, без единой морщинки, лице), он легко сбежал с крыльца, увидев незнакомого человека, и Ядринцев, тотчас забыв и о мальчике, и о женщине в длинной юбке, шагнул навстречу, отмечая про себя, что подполковник весьма элегантен и приятен на вид, и коротко представился.

— Рад, очень рад, — сказал подполковник, голос у него тоже был приятный, густой и ровный. — Мне о вас говорили… Прошу вас, входите.

Поднимаясь на крыльцо, Ядринцев краем глаза видел, как по дорожке, но теперь уже в обратную сторону, подальше от дома, улепетывал мальчик, а старая женщина, путаясь в длинной юбке, поспешала за ним… Но где там!

Подполковник тоже заметил эту погоню, повернулся и довольно резко окликнул:

— Иннокентий!

Мальчик словно споткнулся, настигнутый окриком, пробежал еще по инерции несколько шагов и остановился.

— Обратно! — приказал подполковник и, обернувшись к Ядринцеву, мягко улыбнулся. — Извините. Как говорится, товар налицо… Надеюсь, вам, в отличие от старой няньки, удастся с ним найти общий язык.

И не ошибся. Иннокентий с первых дней привязался к Ядринцеву, боготворил его, мог часами сидеть, не двигаясь (это при его-то бьющей через край энергии), и, затаив дыхание, слушать рассказы учителя о земле, которой нет ни конца, ни края, об океанах и морях, о далеких странах, где люди справедливы и добры, живут в полном согласии, о знаменитых путешественниках и первооткрывателях, о Сибири, богатства и красота которой ни с чем не сравнимы…

Глаза Иннокентия загорались, в них проглядывал живейший интерес и удивление.

— Но как же, как же, Николай Михайлович? — спрашивал он. — А папа называет Сибирь помойной ямой…

— Он в общем-то прав, — отвечал Ядринцев. — Такова участь Сибири сегодня, но скоро это кончится — и Сибирь станет неузнаваемой, прекрасной, самой прекрасной страной на свете.

— Добрые люди ее спасут? — спросил мальчик. — Придут из далеких стран — и спасут?..

— Нет, — сказал Ядринцев, — добрые люди вырастут здесь, на этой земле. И я уверен, что ты будешь среди них.

Однажды, оставшись наедине с Ядринцевым, подполковник сказал:

— Позвольте, Николай Михайлович, выразить вам свою признательность. Ваши уроки делают с Иннокентием чудеса — его не узнать, он буквально на глазах меняется. Разумеется, к лучшему… Но меня, как отца, беспокоит одно: не слишком ли рано пытается он понять вещи, не без вашей, конечно, помощи, — добавил с улыбкой, — которые, по правде, и взрослому-то уму не всякому доступны?

— Ну что вы, Владимир Петрович, — отвечал Ядринцев, — Иннокентий смышленый, способный мальчик, со временем он и сам во всем разберется. Зачем же его ограничивать?

— Нет, нет, Николай Михайлович, — настойчиво возражал подполковник, не меняя любезного и ровного тона, — во всяком деле должны быть ограничения. Поймите меня верно, я вовсе не желаю подвергать сомнению ваше педагогическое направление, напротив. Но я хочу заметить вам, что всякий порядок держится на тех или иных ограничениях.

— Dura necessitas, как говорится, — усмехнулся Ядринцев. — Жестокая необходимость?

— Вот именно, Николай Михайлович… Жестокая необходимость.

— Но какой же это порядок, если он ограничивает стремления человека к познанию истинных ценностей? Человек познает мир, чтобы постоянно его совершенствовать, переделывать…

— Но, но! — шутливо погрозил пальцем Рыкачев. — Этого мы вам не позволим — переделывать мир… Он и так хорош.

Подполковник был достаточно умен, чтобы не уловить в словах учителя намек на некое несовершенство существующего порядка, и он, подполковник корпуса жандармов Рыкачев, обладал достаточным тактом, чтобы, не углубляя столь скользкого вопроса, повернуть разговор в иную плоскость.