Окраина

Он подошел к окну и долго разглядывал неровные, будто наспех нацарапанные слова: «Треща горит костер…» Сколько же времени прошло с тех пор, как он оказался здесь — час, два или целая вечность? Он устало провел рукой по лицу, голову все еще сжимал тугой обруч… Ядринцев нашарил в кармане обломок карандаша (непонятно зачем его сломали при обыске и каким чудом этот обломок остался у него) и, помедлив, четкими крупными буквами, рядом со стихами Шенье, написал на подоконнике: «Бог помочь вам, друзья мои…»

Совсем уже стемнело.

Раздались шаги, голоса в коридоре, громыхнул замок, дверь распахнулась, и вошел ключник. Он молча посмотрел на Ядринцева, точно догадываясь о чем-то, поставил на столик в углу огарок сальной свечи, глянул еще раз с какою-то насмешливой подозрительностью и вышел, ничего не сказав.

Потом принесли ужин.

10

Утром, часу в десятом, пришли за ним и повели уже знакомыми длинными коридорами. Куда? Он спросил конвойного. Тот грубо, насмешливо ответил:

— На кудыкину гору. Там тебя ждут…

Задержались на минуту у кордегардии. Оттуда вышли двое, с оружием. Один, прищурившись, посмотрел на Ядринцева, спросил строго:

— Ничего лишнего при нем нет?

Другой тотчас обшарил карманы Ядринцева, нашел обломок карандаша, сказал:

— Во, оружие!

Второй усмехнулся:

— Вот и довело их это оружие…

Карандаш забрали. И Ядринцев пожалел, что не догадался оставить его, спрятать в камере.

Потом его посадили в повозку и повезли. Он хотел спросить, куда его везут, но понял, что ответ будет прежним — на кудыкину гору, — и промолчал. Ехали, однако, недолго. Остановились, отдернули брезентовый полог: «Выходи». И Ядринцев увидел знакомый дом, окруженный высокими тополями. Тополя серебрились на солнце, тихо шелестели, и что-то давнее, полузабытое почудилось ему в этом мягком печальном шелесте… Он ступил на крыльцо и вдруг замер, волнение охватило его до дрожи в пальцах. И чтобы унять эту дрожь, он крепко сжал горячими ладонями перила и постоял, зажмурившись. Все здесь казалось знакомым… И в то же время — ничего он не мог помнить. Родители уехали из Омска, когда ему было всего полгода… Но он жил здесь, в этом доме, и теперь, поднимаясь по ступеням, испытывал такое чувство, будто шел не просто в дом, где двадцать два года назад родился, а возвращался к той черте, от которой все для него начиналось; как будто судьбе угодно было, вернув его к этой изначальности, предоставить выбор: хочешь, иди дальше избранным для себя путем, а хочешь — начинай все сызнова… Все сызнова! Это так просто…

Его ввели в большую квадратную комнату, служившую, как видно, когда-то гостиной, и он жадно и торопливо ее оглядел, пытаясь если не вспомнить (вспоминать ему здесь все-таки нечего было), то хотя бы вообразить — как тут могло быть двадцать два года назад… Сейчас же комната имела вид обычного присутственного места; какой-то лысый господин сидел за столом и что-то быстро писал, перо со скрипом скользило по бумаге. Увидев вошедших, лысый молча встал, отложив перо, прошел в смежную комнату и тотчас вернулся. Сказал:

— Введите арестованного.

И Ядринцев (с тою же неотвязной и мучительной мыслью — что и как могло здесь быть тогда, при нем?) вошел в соседнюю комнату, поменьше, и увидел подполковника Рыкачева, сидевшего за столом в выжидательной позе, тот жестом указал на стул. «Делает вид, что не знает меня», — подумал Ядринцев, но ошибся. Рыкачев и не думал вовсе этого скрывать.

— Что ж, Николай Михайлович, — сказал он, — вот мы и встретились опять… Хотя лучше, если бы эта встреча произошла в иной обстановке. Не находите?

Ядринцев пожал плечами.

— Должен вас предупредить, — продолжал Рыкачев после паузы, — положение весьма серьезное. Весьма. И от вашего благоразумия сейчас многое будет зависеть… Понимаете?

— Да, понимаю, — отвечал Ядринцев, искоса поглядывая на лист бумаги, исписанный крупным отчетливым почерком; бумага эта лежала на краю стола, точно напоказ, и Ядринцев не без интереса ее прочитал: «Израсходовано денег из губернской экстраординарной суммы на перевоз Потанина, Колосова и Ядринцева из Томска в Омск: проезд — по 26 руб. 31 и 3/4 коп. на каждого; продовольствие — по 1 руб. 20 коп. на Потанина и Колосова, как офицеров, и 80 копеек на мещанина Ядринцева». И вверху, наискосок, уже другим, более размашистым почерком было начертано: «Прикосновенные к делу о распространении в Сибири вредных идей».

Рыкачев перехватил его взгляд и, сам глянув на эту бумагу, как бы сокрушаясь и сожалея, проговорил:

— Да, да, Николай Михайлович, скрывать незачем: и вы тоже подозреваетесь в распространении вредных идей. Положение весьма и весьма серьезное, как я уже говорил. Но я готов вам помочь, — смотрел испытующе, — если, разумеется, вы захотите этого сами.

Ядринцев промолчал. И Рыкачев уточнил:

— Хочу, Николай Михайлович, одного: чтобы между нами с первого дня установилось полное понимание. Это в ваших же интересах. Чистосердечное признание…

— А если наши интересы, Владимир Петрович, не совпадут?

— Жаль будет, если так случится.