Окраина

— Давно. — Потанин помолчал. — Еще в бытность мою воспитанником Омского кадетского корпуса, когда я видел неравенство казачьих детей с выходцами из дворян, имевших всяческие привилегии…

— Тогда и возникла у вас идея об отделении Сибири?

— Нет, много позже. И не об отделении — о самостоятельности Сибири, о равных ее правах с метрополией… Что же в этом предосудительного? И с каких это пор патриотизм стал преследоваться законом? И если это так… — глаза его построжели, лицо сделалось угрюмо-решительным. — Если это так, господа, и наша деятельность квалифицируется как «сепаратизм», прошу всю ответственность за распространение идей возложить на меня. Ибо все исходило от меня, по моей инициативе и делалось мною сознательно. Никто другой в этом, как я, не повинен. Вот все, что я хотел вам заявить.

Больше он ничего не сказал. Допрос был прерван. Щапова и Потанина увели. И то ли умышленно, то ли по недосмотру конвоиров оставили на какое-то время вдвоем. Много лет спустя Потанин, вспоминая об этом случае, писал:

«Почему-то меня не отвезли тотчас в острог, а вместе с Щаповым провели в соседнюю комнату, которая была отдана в распоряжение Щапову. Тут стояла кровать. Он сел на нее, а я на стул возле».

Так, сидя друг против друга, они с минуту помолчали.

— Ну, вот… — сказал наконец Щапов, грустно улыбаясь. — Вот где нам довелось познакомиться. Здравствуйте! — протянул жестковатую большую ладонь, и Потанин пожал ее крепко.

— Здравствуйте, Афанасий Прокофьевич. Рад встрече с вами. А то, что встретились здесь… Что делать, коли все дороги сибирские приводят в острог. Такое время… Нас тут собралось много, старых друзей: Ядринцев, Щукин, Шашков…

— И Шашков тоже здесь?

— А где же ему еще быть! — усмехнулся Потанин. — Меня больше бы удивило, если бы его здесь не было сегодня…

— Да, да, — покивал Щапов, соглашаясь, — это верно. Как он, Серафим Серафимыч? Давно я его не видел. С тех пор, как он уехал в Красноярск…

— Шашков молодец, — сказал Потанин, — держится твердо. Афанасий Прокофьевич, как вы-то себя чувствуете?

Вид у Щапова был усталый, болезненный, хотя он и не выдавал этого ничем на допросе. А тут сидел, ссутулившись, опустив меж колен руки.

— Ничего, — ответил он и повторил, словно боясь, что ему не поверят. — Ничего. Правда, пришлось вот ходулю завести… Но это временно. Нога немного подвела, разболелась. Одно время я и вовсе перестал ее чувствовать, будто чужой стала… А так ничего. Работаю. Ольга Ивановна во всем помогает, — добавил с мягкой улыбкой. — Верный друг мой, опора. Знаете, если бы не она, не жена моя Ольга Ивановна, никакие бы костыли не поставили меня на ноги… Ну, да стоит ли об этом говорить! Григорий Николаевич, вы мне скажите: как ваши дела, чем все может кончиться?

— Разве вы не знаете, Афанасий Прокофьевич, чем подобные дела кончаются в России?

— Знаю, — печально подтвердил Щапов. — Но сколько же это положение будет оставаться неизменным? — Глаза его гневно сузились. — Неужто правительство наше и по сей день видит в Сибири лишь данницу свою и желает одного — дабы ложку сибиряки подносили вместо рта ко лбу или к носу…

Они опять помолчали. И эта пауза была особенно почему-то горькой и тягостной. Потом Щапов спросил:

— Скажите, Григорий Николаевич, а зачем вы всю вину взяли на себя?

В это время явился жандарм. Сердито глянул на Потанина. Велел выходить. Грубо прикрикнул: «Быстро, быстро!»

Потанин и Щапов едва успели пожать друг другу руки.

Это была их первая и последняя встреча.

13

Вечером, вернувшись домой, подполковник Рыкачев, морщась, стянул новые, неразношенные сапоги и зло, с отвращением их отшвырнул; а потом и вовсе убрал подальше, с глаз долой, словно они, эти сапоги, были виной сегодняшнего неудачного, как думалось Рыкачеву, производства дел… Черт бы его побрал, этого полусумасшедшего! — вспомнил недобро о Щукине. — Все карты опять спутал. Да и он, корпуса жандармов подполковник, опытный офицер, на кого положился! И Юрий Викентьевич тоже хорош со своим либеральничаньем… Вот бывший профессор, пользуясь этим попустительством, и почувствовал себя вольно, решил эпатировать. Ничего, ничего, голубчики сепаратисты, теперь вы у меня попляшете… Мы вам покажем просвещенную Сибирь!.. Век будете помнить. И детям своим закажете думать об этом.

Назавтра, когда Рыкачев явился в следственную комиссию, никто не заметил, что был он обут в старые, хотя и добротные, начищенные до глянца сапоги. А и заметили, так вряд ли придали этому значение — что из того, что жандармскому подполковнику вздумалось сменить сапоги! Однако сам Рыкачев имел на этот счет особое мнение, надеясь втайне, что дела по расследованию преступной деятельности сибирских сепаратистов пойдут теперь как по маслу…