Окрась все в черный

Художник рассердился, как сердятся нервные люди, даже топнул ногой, а потом забормотал о каких-то поправках. И вид у него был такой невинно потерянный, как у внезапно проснувшегося ребенка. Да! Ребенок! Андрей и сам растерялся и чуть не забыл о главном. Он ведь должен сообщить Филиппу, что нет никакого ребенка, и внимательно проследить за реакцией: знает? не знает? виновен? невиновен?

Такой реакции он никак не ожидал. Всего, чего угодно, но только не этого. Филипп был не просто потрясен — раздавлен, убит. Нет, даже не так: воспринял это известие как смертный приговор. Который к тому же должен сам привести в исполнение. Андрей вдруг понял, что это как-то связано с его новой картиной — тем ритуальным танцем, подслушивающим свидетелем которого он был сегодня. Ему стало ужасно жалко несчастного, явно нездорового художника, и все подозрения на его счет разом отпали.

— Разве нельзя изменить сюжет? — болея всей душой за Филиппа, спросил он.

И вдруг понял еще одну вещь: он и сам как-то связан с этой картиной. Да ведь на это Филипп и в прошлый раз намекал. Подсматривающий и самоубийца. Он очень надеялся, что самоубийца — Андрей, очень не хотел верить, что убить себя придется ему. И вот теперь приговор зачитан.

— Думал, можно спастись, обмануть — не выходит, — проговорил Филипп, безнадежно махнул рукой и пошел из комнаты.

— Измените сюжет! — отчаянно жалея его, крикнул Андрей, но тот покачал головой и двинулся по темному коридору. В камеру смертников.

Никитин еще долго сидел, не в силах сдвинуться с места, и, сам потрясенный, разбитый, прислушивался к звукам за стеной, но никаких звуков больше не было. Он абсолютно не представлял себе, как спасти Сосновского.

В квартире Инги он провел всю ночь, то проваливаясь в сон, то спохватываясь и опять прислушиваясь — за стеной по-прежнему все было тихо. А к утру ему пришла в голову утешительная мысль: Филипп не убьет себя раньше, чем закончит картину, значит, у него в запасе есть немного времени. Позвонил Денису, попросил сменить его и уехал домой отсыпаться, несколько успокоенный.

* * *

Ему приснилась черная комната — кошмар Сосновского перекочевал в его сны. В абсолютной темноте раздавались стоны и крики ужаса, а он пытался различить на слух, сколько человек здесь находится, и все не мог определить.

Разбудила его Настя. В руке у нее была трубка радиотелефона, которую она, едва он открыл глаза, ему и сунула.

— Да, я слушаю, — слабым, плывущим со сна голосом проговорил Андрей.

— Спишь? — Голос Балаклава, в отличие от его собственного, был бодрым и жизнерадостным.

— Сплю, — признался Никитин и зевнул с каким-то подвывающим стоном.

— Ничего, сейчас проснешься, — пообещал Вениамин — Андрею показалось, злорадно. — Знаешь, кто мне только что звонил? Тимка Губин. У него сногсшибательные новости.

— Губин? — Со сна Андрей соображал туго. — Это который в лаборатории?

— В лаборатории, в лаборатории. Он откопал тут одного старого хрена… пардон, пожилого джентльмена, тот такие сказки рассказывает — закачаешься. Через час они к нам в офис вместе прибудут. Так что хватит дрыхнуть, по-быстрому в душ и присоединяйся к коллективу.

— Хорошо, скоро буду. А в чем там хоть дело? Что, какой-то неизвестный науке вирус обнаружили в их крови?

— Вирус?! — Балаклав разыграл возмущение. — Вирус — это, мой дорогой, вчерашний день. Как выяснилось. Все гораздо круче. Антивирус! Да, да, ты не ослышался: антивирус человеческого организма. Полная защита, вроде компьютерной.

— Но как же тогда… Я не понимаю.

— И не поймешь! Дуй в офис, они скоро прибудут.

Балаклав отключился, а Никитин стал собираться на работу, предварительно позвонив Денису. У того все было спокойно: Сосновский из дому не выходил, но подавал из-за стенки вполне определенные признаки жизни. Энтузиазма Вениамина он не разделял. В возможность антивируса не поверил и, уж во всяком случае, не представлял, какое это к их делу имеет отношение. Даже если предположить — чисто теоретически, — что антивирус существует и был каким-то образом введен в организм этих людей, то он должен был не убивать их, а, наоборот, защищать.

Сейчас его гораздо больше волновал Филипп. По дороге в офис Андрей прокручивал в голове их разговор в камере и обдумывал, как предотвратить самоубийство. Если не помешать, этот одержимый обязательно себя убьет, как только допишет картину. Значит, надо помешать, но как?

На него вдруг снизошло озарение. Он ясно представил, где, каким способом все это произойдет.

— Он застрелится, — проговорил Андрей вслух, и перед глазами возникла недописанная картина Сосновского.

Он застрелится на Болгарской. В том своем самом счастливом доме. Поздним вечером. Да ведь он уже пытался! Тогда, когда погибла его семья, — наверняка так, по-другому и быть не может. Что-то тогда ему помешало, или он не решился. Впрочем, это не важно. А важно лишь то, что у Филиппа есть пистолет, и этот пистолет не в мастерской — он тогда произвел очень тщательный обыск и ничего подобного не нашел. Значит, либо на Болгарской, либо в той квартире, где он последние годы жил.