Оксюморон

С этими словами старик вскинул руки к засиженному мухами потолку, словно на нём вот-вот должен был проступить ответ. То, что он говорил, мне лично показалось довольно спорным. Может причина была в том, что мой собеседник несколько перебирал по части метафор, которые каким бы прозрачными, не были всё равно обречены оставлять за собой шлейф домыслов и обобщений. С такими вещами в беседах вообще следует обращаться крайне аккуратно.

– Я всегда считал, Севастьян Севастьянович, что любовь – это чувство, и оно бесценно, – сказал я – уж простите если прозвучало банально.

– И правильно делали, что так считали! – улыбнувшись сказал Сиваш-Обраткин.

Он по-прежнему упорно не желал переходить на “ТЫ”, хотя, как по мне, это придало бы нашей беседе некоторую лёгкость.

Старик снова замолчал, улыбка на его усталом лице погасла, и он снова устремил свой взгляд в окно. В его бесцветных глазах читалась какая-то особенно бездонная тоска, разбавленная безысходностью. Этот человек был умён. Нет он был не просто умён, он ОЧень умён с большой буквы “О”. Впрочем, большая буква “Ч” это не опечатка, это я специально. Просто я не знаю, как через текст, дорогой читатель, передать тебе всю степень моего восхищения умом моего собеседника. Не хотелось бы злоупотреблять высоким стилем, но мне на секунду показалось, что в этой плешивой голове скрываются ответы на все возможные вопросы.

Я слушал мудрого старика или лучше сказать старца, признаться слово “старик” в моём извращённом российским грубым реализмом сознании отдавало чем-то, ну, ладно-ладно, кем-то неопрятным, пахнущим перегаром и роющимся в помойке, глушило все попытки моего организма впрыснуть в мою кровь хоть капельку гормона почтения, и думал о тех крикливых, прыщавых молодцах вечно недовольных, обвиняющих власть в том, что она не чиста на руку.

Мне пришла внезапно в голову мысль. «А вот интересно, что бы они сказали, побеседовав с Сиваш-Обраткиным? Особенно познакомившись с пейзажами и реалиями этого “прекрасного”, “уютного” города? Пусть берёт, пусть Стройненький, пусть зверствует садист Шопен-Гауэр. Пусть ублажат они свою природу до отказа, до последней степени. Может тогда они наконец займутся своим делом, за которое им платят. Но ведь так рассуждать может только тот, кто знаком с историей, с логикой её развития. Кто встраивает свои мысли в течение времени. Кто в конце концов видит воплощение своих идей за пределами отпущенного ему на этой земле срока. Кто готов жертвовать сиюминутным ради грядущего. А для того, кто живёт сегодняшним, много завтрашним днём разве такого рода допущения, не есть тоже своего рода приспособление? А вдруг всё пойдёт не так? И “Стройненькие” не насытятся, и “Шопен-Гауэры” не на тешатся. В конце концов, аппетит приходит во время еды».

– Возможно, так оно и есть, – сказал я, увидев, что мой собеседник замолчал – но, по-моему, вы забыли включить в своё уравнение по поводу ожидаемой вами элиты одно обстоятельство. Оно не большое, но правда обладает не оборимой силой.

– Какое же? – с искренним интересом спросил старик.

– Давайте представим, что вы накормите этих… – я с трудом выдавил из себя – людей, до отказа. Давайте, в качестве умственного эксперимента, представим себе, что один вид денег будет вызывать у них отвращение, но разве мы сможем представить себе, что они не захотят передать своим детям свои должности, которые было бы честнее называть возможностями? Причём в этом месте логика вообще начинает вести себя очень странно, ведь если человек действительно приложил значительные усилия для того, чтобы создать в этом мире что-нибудь действительно ценное, тем более он будет стремиться к тому, чтобы его дело продолжил кто-то, кому он бы доверял как себе. Проще говоря, кому-то, в ком он видит себя. А кто это как не его собственное чадо? Замечу, это касается как хороших людей, так и негодяев. Природа в этом случае различий не делает. Чем всё это закончится – не трудно предугадать. Ощущение власти, заметьте, я нарочно не употребляю слово ’’Вседозволенность’’, хотя оно очень просится на язык, так вот, ощущение власти при таком раскладе вещей с неизбежностью встроится в генотип носителей этой власти и потечет с кровью по поколениям. И тогда, как мне во время моего последнего допроса поведал не лишённый чувства юмора старательный профессионал Герман Фридрихович: “стоит ли удивляться, что при таком положение вещей, со временем они найдут, да и чего греха таить уже нашли для себя разумным, однажды, начать воспринимать окружающих не только не равными, но и не свободными”.

– Вы правы, – сказал старик – вы пронзительно правы, друг мой. Но в вашем возрасте вы и не можете быть не правы. Пока вы молоды, любое дважды два сияет светом несомненной истины.

«Вот это уже интересно – подумал я – ведь если не врать самому себе и не прятаться за сухими колючими эвфемизмами, то тут он прав!»

Вы хотите сказать, что истина – это всего на всего то, что мы готовы принимать за истину? – спросил я.