Октябрь 1917-го. Русский проект

Свобода – liberte трансформировалась в русскую «волю». Об их категориальном различии писал русский философ – эмигрант Г. П. Федотов: «Никто не может оспаривать русскости «воли». Тем необходимее отдать себе отчет в различии воли и свободы для русского слуха. Воля есть прежде всего возможность жить или пожить по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами, не только цепями. Волю стесняют и равные, стесняет и мир. Воля торжествует или в уходе из общества, на степном просторе, или во власти над обществом, в насилии над людьми. Свобода личная немыслима без уважения к чужой свободе, воля всегда для себя. Она не противоположна тирании, ибо тиран есть тоже вольное существо. Разбойник – это идеал московской воли, как Грозный – идеал царя. Так как воля, подобно анархии, невозможна в культурном общежитии, то русский идеал воли находит себе выражение в культе пустыни, дикой природы, кочевого быта, цыганщины, вина, разгула, самозабвения страсти, – разбойничества, бунта и тирании. Когда терпеть становится невмочь, когда «чаша народного горя с краями полна», тогда народ разгибает спину: бьет, грабит, мстит своим притеснителям – пока сердце не отойдет, злоба утихнет, и вчерашний «вор» сам протягивает руки царским приставам. Вяжите меня. Бунт есть необходимый политический катарсис для московского самодержавия, исток застоявшихся, не поддающихся дисциплинированию сил и страстей. Как в лесковском рассказе «Чертогон», суровый патриархальный купец должен раз в году перебеситься, «выгнать черта» в диком разгуле, так московский народ раз в столетие справляет свой праздник «дикой воли», после которой возвращается, покорный, в свою тюрьму. Так было после Болотникова, Разина, Пугачева, Ленина».[151] Период новой пугачевщины заканчивался, и его окончание было сопряжено с восстановлением порушенной Империи.

Русофобия левых

Решение второй задачи имперской реставрации связывалось с борьбой с космополитизмом элиты. Космополитизм и даже русофобия охватывали в 1920-е годы значительную часть новой революционной элиты. Главным внутренним врагом для лево-интернационалистского крыла большевизма являлось «русское великодержавие».

Принципу национальной (цивилизационной) идентичности противопоставлялась доктрина о слиянии наций. Еще народнический теоретик П. Л. Лавров декларировал утрату значения национального вопроса перед задачами социальной борьбы, для которых ни границ, ни языков, ни преданий не существует. Основоположник отечественного бланкизма П. Н. Ткачев подчеркивал несовместимость приверженности к социализму и национальной самобытности[152].

В рамках марксистской платформы проводилась дифференциация буржуазного и коммунистического вариантов денационализации. Первому из них соответствовало понятие космополитизм, второму – интернационализм. Большевики апеллировали к грядущему мироустройству без наций. Цель революционной борьбы заключалась, по словам В. В. Маяковского, в том, «чтобы без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитием». Даже разговоры о «дружбе» и «братстве» народов, противоречащие идее о полном исчезновении нации, классифицировались первоначально как проявление мелкобуржуазного национализма.

Характерно, что многие из видных российских революционеров считали себя людьми без какой-то определенной национальной принадлежности. Л. Д. Троцкий, отвечая на вопрос, относит ли он себя к евреям или русским, пояснял свою идентичность таким образом: «Ни тем, ни другим. Я социал – демократ, интернационалист». Не относил себя к еврейской национальности и Л. Б. Каменев. «Я не еврей, я – коммунист», – заявлял Л. З. Мехлис. Сам В. И. Ленин при заполнении паспортных данных записал: «Без национальности»[153].

Путь реализации интернационалистской модели виделся в дезавуировании и подрыве идентификационных основ государствообразующего народа. Это обосновывалось как необходимый противовес сложившегося, ввиду численного преобладания русских, фактического неравенства. Открыто и прямолинейно со съездовских трибун (например, выступление Н. И. Бухарина на XII съезде 1923 г.) выдвигалась задача искусственно поставить русский народ в более низкое, в сравнении с другими нациями, положение. Таким способом предполагалось компенсировать перед якобы угнетенными прежде народами великодержавный период русской истории[154].

Провозглашался массовый культурный поход против «старой России». Понимаемый таким образом интернационализм приводил на практике к разгулу русофобии. «Обломовщина» являлась, пожалуй, наиболее популярной маркировкой русского национального характера. Письменные распоряжения председателя СНК пестрили выражениями типа «русские дураки» или «полуварвары русские». Да и вообще само употребление слова «русский» вплоть до середины 1930-х гг. имело преимущественно негативный смысл. Один из партийных лидеров, Л. Б. Каменев, с сочувствием цитировал стихи В. С. Печерина: «Как сладостно – отчизну ненавидеть…»