Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

«Задачи Муравьева были безбрежные: он думал об истории, – замечал Завадский. – Мои – гораздо скромнее: я думал о правосудии и о судьбе лиц, уже лишенных свободы в ожидании нашего расследования. В его голове предносился будущий чуть ли не ученый труд о недостатках павшего режима. В моей голове копошились планы беспристрастного и быстрого следствия». Члены комиссии и следователи допросят в станах Зимнего дворца и Петропавловской крепости 59 арестованных высших должностных лиц Российской империи.

Завадский откровенничал: «Следователям наша работа была нелегка: одно – отправляться от факта, имеющего, по видимости, необходимые признаки преступления, и совсем другое – искать в делопроизводственных бумагах, не найдется ли какого-либо уголовно наказуемого деяния»^[417]. Константин Иванович Глобачев, бывший начальник Петроградского охранного отделения, которого тоже допрашивала комиссия, делился впечатлениями: «Следователями комиссии были большей частью старые участковые следователи или лица прокурорского надзора из левых, ставших верными слугами новой власти. Из всех этих допросов видно было одно: комиссия желала напасть на какие-либо злоупотребления, не находила их, бродила в потемках, а потому хваталась буквально за все»^[418].

ЧСК создавала некоторый «демократический фон» для планировавшихся громких политических процессов, желательно над императорской четой. Но «все попытки, правда, вялые и бессистемные, изобличить царя и царицу в государственном преступлении оказались покушением с негодными средствами»^[419]. Максимум, что удастся обнаружить, – неразбериху в управлении и растрату со стороны отдельных должностных лиц. Да и то в пределах действовавшего законодательства. Поэтому постепенно ЧСК переключится на отчет для Учредительного собрания на тему опасностей монархического правления.

Функции судебных палат были Керенским сужены, а окружных судов расширены. Постановлением Временного правительства от 4 мая мировые суды вводились дополнительно в 33 губерниях. Принципиальным новшеством стало создание судов по административным делам (чего давно добивались либералы): в каждый уезд назначался административный судья, рассматривавший конфликты между государственными учреждениями и другими организациями»^[420].

Как писал Таганцев, «среди судей было немало таких, которые представляли для нового министерства, с его точки зрения, нежелательными, даже вредными. Что-нибудь поделать с ними ввиду их несменяемости министерство не могло. Тогда Керенский и его сотрудники решили временно упразднить несменяемость… Казалось совершенно невероятным, чтобы новое либеральное министерство провело ту меру, о которой раньше говорили лишь крайне правые… Было созвано двухдневное совещание старших представителей прокуроров судебных палат и высших членов министерства под председательством Керенского, который проект поддержал. На совещании за проект высказались 2–3 участника: «Он был, таким образом, похоронен, и судебная несменяемость была сохранена»^[421].

Но только формально. Завадский возмущался: «Новый министр, несомненно, негодовавший на Щегловитова за увольнение судей без прошения или по вынужденному прошению, сам начал поступать так же». Керенский в массовом порядке менял старорежимных судей и прокуроров, назначая на их место своих коллег и знакомых из адвокатской среды. Над судьями в Российской империи стоял высший дисциплинарный суд, который формировался самой судейской корпорацией. Щегловитова в свое время дружно поносили за то, что он назначал в него судей своей властью. «А что же сделал Керенский? Да то же самое, что делал и Щегловитов: даже не остановился на мысли, что суд над судьями не есть суд, если составляется волею администратора, и в судьи для сущей своей властью и волей назначал тех, кого почитал годным для этого, не справляясь с мнением о том самих судей, хотя бы только сенаторов кассационных департаментов. Опять получился суд, по моему выражению, с «наведенными людьми»^[422].

Стало ли правосудие более качественным и справедливым? Стоит заметить, что лично Керенский, отдавая приказы об арестах и содержании под стражей, обходился вообще без каких-либо судебных решений. «За первые революционные дни хватали все кому не лень, набралось арестованных тысяч более пяти, несравненно с тем, что сидело при царе, и не хватало тюремного фонда, брали под арестантов манежи, кинематографы, гимназии, ресторан Палкина, караульное помещение для кавалергардов, Царскосельский лицей. Где успели нары устроить, а то и на полу, без матрасов, без белья, лишь кому из дому принесут, и уборных не хватало… Все содержались без всякой санкции прокурора, даже без регистрации, без классификации, арестованные и упрятанные кем попало, – и к этим пленникам революции жест великодушия предстояло сделать опять-таки революционному министру»^[423].