Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

Между тем российская армия была всесословной: не существовало «классового» различия между офицерами и солдатами. «Вынянченные денщиками, воспитанные на гроши, а то и на казенный счет в кадетских корпусах, с ранних лет впитавшие в себя впечатления постоянной нужды многоголовой штабс-капитанской семьи, наши кадровые офицеры стояли к народу, конечно, ближе, чем большинство радикальной городской интеллигенции»^[577], – писал Степун. В российской армии мирного времени было 30 тысяч офицеров. К осени 1917 года – 225 тысяч. Безвозвратные потери офицерского состава к этому времени достигали уже 60 тысяч человек. То есть война потребовала привлечения 300 тысяч офицеров, что окончательно уничтожило какие-либо сословные перегородки в офицерском корпусе.

«Нашего рядового офицера, с его нищенским материальным положением, никак нельзя было причислить к «буржуазии», – отмечал Головин. – Однако в Русской Армии существовало между офицерами и солдатами одно различие, которое не проявляется столь резко в армиях других государств. Русский офицер, в силу полученного им образования, являлся по отношению к солдату «интеллигентом»… Темные народные массы в каждом интеллигенте видели своего рода «барина»^[578].

Лукомский сокрушался: «С первых же дней революции левая печать обрушилась на них, изображая их как извергов, насильников, врагов народа, наемников Царской власти, опричников. Вся пропаганда в войсках была направлена к тому, чтобы дискредитировать офицеров, восстановить против них солдат. Все распоряжения Временного правительства сводились к уменьшению влияния офицеров на солдат, к лишению офицеров какой бы то ни было власти»^[579].

Настроения офицерства в тылу хорошо передают воспоминания полковника лейб-гвардии Финляндского полка Дмитрия Ивановича Ходнева: «Положение многих не выбранных на командные должности офицеров, в том числе и мое, было очень незавидное: мы должны были обязательно оставаться в батальоне и находились под угрозой перевода в стройроты – рядовыми; при полной анархии и безначалии, кои тогда царили в Петрограде, это могло случиться легко… В конце концов комитет учебной команды поставил у дверей моей квартиры пост дневального с винтовкой… За офицерами следили и ограничивали их свободу. Выходя из своей квартиры, я постоянно был опрашиваем: куда, к кому и для чего иду… Выходить из дому не хотелось: повсюду мерзость запустения, беспорядок, грязь, красные флаги, распущенные солдаты и матросы. Не тянуло и в родное собрание: наш чудесный двуцветный зал в стиле Александровского empire был обращен в грязный заплеванный сарай…

В витринах лучших магазинов («Аванцо», «Дациаро») были выставлены портреты «героя-революции» унтер-офицера Кирпичникова с георгиевским крестом на груди. Эту высшую награду, жалуемую за храбрость и мужество в боях с неприятелем, он заслужил в самом Петрограде, предательски убив из винтовки своего начальника, доблестного штабс-капитана Лашевича и выведя солдат на улицу, на сторону мятежников. И эту высшую для воина награду он получил от военного министра, члена Государственной думы А. И. Гучкова, по усиленному ходатайству министра юстиции, члена Государственной думы А. Ф. Керенского»^[580]. В начале 1918 года Кирпичников будет расстрелян на Дону при попытке вступить в Добровольческую армию Корнилова – именно за этот свой «геройский поступок».

Выборы командиров ставили офицерство более чем двусмысленное положение. Вот как это выглядело глазами рядового – писателя Ивана Андреевича Арамилева (Зырянова): «Выбирали офицеров. Не знаю, кто инициатор этого приказа. С сегодняшнего дня армии как боевой единицы нет. Я лично чрезвычайно рад. Только я удивляюсь разуму теперешних правителей. Часть кадрового гвардейского офицерства совсем не показывается в казармы и занимает выжидательную позицию, втайне мечтая о восстановлении монархии. Часть сочувствует революции и искренне, но робко, пытается сблизиться с солдатской массой. Часть карьеристов и интриганов подленько заискивают перед солдатскими «вождями». Нужно было выбирать командиров из второй группы, но, к сожалению, в большинстве пролезли представители третьей»^[581].

Многие офицеры были вынуждены радикальным образом менять свою судьбу. «Ко мне в посольство пришли три офицера Литовского полка… Все трое пожелали вступить в британскую армию и были готовы служить рядовыми»^[582], – записал Нокс. Но многие уже были готовы организоваться и начать защищаться. В начале апреля среди офицеров Ставки появилась идея создания «Союза офицеров армии и флота», который взял бы под свой контроль уже шедший на фронте и в тылу процесс создания офицерских союзов. Алексеев одобрил идею созыва офицерского съезда.

Деникин расскажет Керенскому про офицеров: «В самые мрачные времена царского самодержавия опричники и жандармы не подвергали таким нравственным пыткам, такому издевательству тех, кто считался преступниками, как теперь офицеры, гибнущие за Родину, подвергаются со стороны темной массы, руководимой отбросами революции.