Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

В начале войны он оказался в немецком плену. Существуют свидетельства того, что в застенках Корнилов много читал, «но читал почти исключительно книги о Наполеоне, что еще больше раздражало его, так как он имел обыкновение проводить параллели между различными случаями из жизни великого корсиканца и своей собственной»^[568]. Побег генерала из плена был редчайшим случаем. Сам Николай II принял Корнилова в Ставке, вручил ему орден Святого Георгия III степени. Газеты и журналы печатали портреты генерала, интервью с ним^[569].

От Корнилова ожидали наведения порядка в столице. 7 марта он приказал убрать из Петрограда порядком разложившиеся запасные батальоны, заменив их фронтовыми частями. Совет ответил, что запасные части совершенно необходимы в городе для «защиты завоеваний революции». Еще одну попытку навести порядок в городе Корнилов предпринял 22 марта, издав приказ с требованием населению сдать расхищенное во время революционных событий оружие^[570]. Всего со складов пропало 40 тысяч винтовок и 30 тысяч револьверов. Ответом стало всеобщее возмущение. Никто ничего сдавать не стал. Напротив, последовал ряд резолюций воинских частей и трудовых коллективов о том, что революцию надо не разоружать, а вооружать.

Приехавший с фронта в Петроград Степун обнаружил настроение солдатской массы: «Не всенародный порыв к оправданию добра свободою, а ее гнусная контртема: мозги набекрень, исповедь горячего сердца вверх пятами, стихийное, массовое «ндраву моему не препятствуй, Аленка, не мешай», это хмельная радость о том, что «наша взяла», что гуляем и никому ни в чем отчета не даем»^[571].

В начале апреля обстановка в городе глазами Врангеля выглядела так: «С раннего утра до поздней ночи улицы города были наполнены толпами народа. Большую часть их составляли воинские чины. Занятия в казармах нигде не велись, и солдаты целый день и большую часть ночи проводили на улицах. Количество красных бантов, утеряв прелесть новизны, по сравнению с первыми днями революции поуменьшилось, но зато неряшливость и разнузданность как будто еще увеличились. Без оружия, большей частью в расстегнутых шинелях, с папиросой в зубах и карманами, полными семечек, солдаты толпами ходили по тротуару, никому не отдавая честь и толкая прохожих. Щелканье семечек в эти дни стало почему-то непременным занятием «революционного народа», а так как со времени «свободы» улицы почти не убирались, то тротуары и мостовые были сплошь покрыты шелухой»^[572].

Неудивительно, что Корнилов, мягко говоря, не стал любимцем столичного гарнизона. «Боевой генерал, увлекавший своим мужеством, хладнокровием и презрением к смерти – воинов, был чужд той толпе бездельников и торгашей, к которую обратился Петроградский гарнизон»^[573], – замечал Деникин.

Иначе все выглядело глазами солдат, приезжавших в столицу с фронта. А. Хохряков (С. Боннар) вспоминал: «Несколько солдат, вернувшихся из города, возмущенно рассказывали, что Невский полон расфранченной публики; Гостиный торгует вовсю; всюду мародеры тыла, их жены и содержанки и всюду автомобили, духи, кружева, наряды и смех… Слишком много смеху… Как будто нет фронта, нет миллионов калек и убитых, будто нет безработных и голодных. Как будто не было и революции… Солдаты раздраженно указывали, что в деревне нет керосина, мыла, нет гвоздей и соли, и шли прямым путем:

– Неужели мы делали революцию, чтобы герои тыла по-прежнему купались в довольстве, а крестьяне и рабочие по-прежнему гнили и гибли в окопах?!»^[574] В солдатской массе, оказавшейся в столице, крепла классовая ненависть.

Солдат брали под защиту большевики. «Солдат с шинелью внакидку, с подсолнечной скорлупой на губах стал самым ненавистным образом буржуазной печати. Тот, кому за время войны грубо льстили, называя не иначе как героем, что не мешало на фронте пороть героя розгами; тот, кого после февральского переворота возвеличили как освободителя, стал внезапно шкурником, изменником, насильником и немецким наемником. Поистине не было той гнусности, которой патриотическая печать не приписала бы русским солдатам и матросам»^[575]. Стоит ли удивляться, что большевики, призывавшие к немедленному миру и не гнавшие в окопы, пользовались растущим авторитетом в солдатской среде, которая все более отделяла себя от своих командиров, призывавших к исполнению воинского долга.

Для левых партий все офицеры были плоть от плоти старого режима. Большевик Шляпников писал: «Кадровое офицерство и генеральский состав в массе своей были крепко связаны с царским строем. Весь офицерский быт как в армии, так и в обществе был обеспечен различными привилегиями. Вся сумма этих привилегий в рядах армии превращала офицера из командира в полного господина над солдатами, а последних делала бесправными рабами»^[576].