Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

Генерал Краснов писал, что «новые правители стремились омолодить армию, выбить из нее старый режим и контрреволюцию и посадить людей, сочувствующих революции, новым порядкам. Но свелось это к тому, что стройная, может быть, не всегда правильная и справедливая, но все-таки система назначений по кандидатскому списку, строго продуманному, после самого серьезного и тщательного рассмотрения аттестаций, составленных целым рядом начальников, сменилась чисто случайными назначениями и самым неприличным протекционизмом. Всюду вылезали вперед самые злокачественные ловчилы, которые тянули за собой других таких же, и грязь, муть поднимались со дна армии»^[546].

После визита Гучкова в Ставку, писал генерал Петр Константинович Кондзеровский, началась «в полном смысле слова чехарда. Перемены были массовые, так что почти ни один начальник дивизии не оставался на своем посту; весь командный состав был переменен, все переезжали с одной должности на другую или были выброшены по «непригодности», и все это незадолго до готовившегося большого весеннего наступления»^[547]. Это делалось не под давлением Совета. Это была реализация того, о чем Гучков неоднократно под аплодисменты заявлял в Думе и до начала войны, и после. Гучков подтвердит:

– В военном ведомстве давно свили себе гнездо злые силы – протекционизма и угодничества. С трибуны Государственной думы я еще задолго до войны указывал, что нас ждут неудачи, если мы не примем героических мер для изменения нашего командного состава… Нашей очередной задачей (с началом революции) было дать дорогу талантам^[548].

Алексеев писал: «Рука великого реформатора» армии Гучкова вымела из наших рядов в наиболее острую и критическую минуту около 120 генералов на основании более чем сомнительных аттестаций анонимных «талантливых полковников и подполковников». «Реформатор» мечтал освежить командный состав и вызвать «небывалый подъем духа в армии». Последнего не случилось, к несчастью, а вреда сделано немало»^[549]. Впрочем, трудно оценить полководческие дарования новых назначенцев, поскольку им пришлось не руководить боевыми действиями, а наблюдать развал армии. «Массовые увольнения начальников окончательно подорвали веру в командный состав и дали внешнее оправдание комитетскому и солдатскому произволу и насилию над отдельными представителями командования».

Всего Гучков успел уволить трех из пяти главнокомандующих фронтами, 7 из 14 командующих армиями, 39 из 77 командиров корпусов, многие были перемещены на другие должности. Кроме того, многие военачальники поспешили сами покинуть службу, не дожидаясь «избиения». Итоги Деникин опишет Керенскому: «В конечном результате старшие начальники разделились на три категории: одни, невзирая на тяжкие условия жизни и службы, скрепя сердце, до конца дней своих исполняют честно свой долг; другие опустили руки и поплыли по течению; а третьи неистово машут красным флагами и по привычке, унаследованной со времен татарского ига, ползают на брюхе перед новыми богами революции так же, как ползали перед царями»^[550].

Армия протестовала против нововведений военного министра. Собрание офицеров Генштаба Особой армии Западного фронта пыталось урезонить правительство: «Мероприятия проводятся с вредной поспешностью, не считаясь ни с боевой подготовкой, ни с основами военного дела, ни с мнением военных, ни с поставленной самим правительством целью довести войну до победного конца»^[551]. И таких обращений были десятки. Протестовал и Алексеев.

За его снятие, как и вообще за военные дела, взялся и Керенский, которому было тесно на минюстовском поприще. Вспоминал Половцов: «Однажды во время заседания Пальчинский говорит мне, Энгельгардту, Якубовичу и Туманову, что сегодня ночью он хочет повести нас всех в некое место, но куда – тайна. Соглашаемся». Повез к Керенскому. Который сразу задает вопрос: «Годится ли Алексеев в Главнокомандующие?» Младотурки за Алексеева, но постепенно разговор заходит о Брусилове. «Конечно, умен, хитер, как муха, но уж очень ненадежен как человек, – пишет Половцов. – Вообще, нет в нем таких качеств, которые бы ставили его очевидно выше Алексеева, а потому не стоит менять; таково, в общем, настроение младотурок. Но у Керенского что-то на уме. Неужели Брусилов с ним снюхался?»^[552]

В Ставку 26 марта прибыл Поливанов, который, по словам Кондзеровского, «буквально сиял, так был доволен событиям»^[553]. Поливанов стал доказывать, что Алексеев предъявляет слишком большие требования к дисциплине военнослужащих, но пока не ставил вопрос о его отставке. Зато многоопытного Лукомского на посту начальника штаба сменил боевой генерал Деникин, мало знакомый со штабной работой и совершенно не ожидавший подобного назначения.