Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

Страна в разгар войны осталась вообще без Верховного главнокомандующего. На основании Полевого устава временно исполняющим его обязанности стал Алексеев, начальником штаба – генерал Владислав Наполеонович Клембовский. «Ставка императорских времен занимала положение главенствующее, по крайней мере в отношении военном, – подчеркивал Деникин. – Ни одно лицо и учреждение в государстве ни имело права давать указаний или требовать отчета от Верховного главнокомандующего… С началом революции обстановка резко изменилась. Ставка, вопреки историческим примерам и велению военной науки, стала органом фактически подчиненным военному министру. Эти взаимоотношения не основывались на каком-либо правительственном акте, а вытекали из смешения в коллективном лице Временного правительства – верховной и исполнительной власти и из сочетания характеров более сильного Гучкова и уступчивого Алексеева»^[537]. Вспоминал работавший в Ставке контр-адмирал Александр Дмитриевич Бубнов: «При таких условиях оперативная работа Верховного командования прекратилась. Так же как и большая часть командного состава, Ставка капитулировала перед революцией, и воля ее также была парализована»^[538].

Гучков 11 марта отправился в Псков, в штаб Северного фронта. На совещаниях большинство генералов требовало решительных мер против Петросовета и солдатских комитетов. Гучков отбивался, говоря о невозможности идти против течения и о слабости правительства, обещая навести порядок по мере укрепления власти^[539]. Но по возвращении в столицу Гучков поделился самыми благоприятными впечатлениями: «Всюду царит полный порядок и дисциплина. Войска всюду восторженно приветствовали нового министра и выражали полную готовность служить Временному правительству»^[540].

Затем Гучков – с коллегами – отправился в Ставку. «Поезд подошел, – вспоминал Лукомский. Генерал Алексеев пошел в министерский вагон. Прошло минут десять, и по очереди стали появляться члены нового правительства и, рекомендуясь (я – такой-то, министр юстиции), обращались к толпе с речью. Это было непривычно и просто смешно. Кто-то из стоявших рядом со мной сказал: «Совсем как выход на сцену царей в оперетке»^[541]. Очевидно, что и Ставка не произвела на правительство благоприятного впечатления: ее воспринимали как осколок старого режима и гнездо потенциальной реакции.

Сразу же по возвращении из Могилева Гучков заявил, что намерен бороться с фаворитизмом и продвигать талант. Комиссия Поливанова продолжала фонтанировать инициативами. «Последующие заседания комиссии переносятся в готическую столовую, и комиссия все разрастается и разрастается, – рассказывал Половцов. – К генеральскому концу прибавляются всякие судебные чины и господа из Главного штаба и Главного управления Генерального штаба… Ряды младотурок тоже расширяются, – прибавляются Балабин, Верховский, Лебедев… Выделяется подкомиссия для выработки различных уставов и положений. Одним из первых проходит «положение о войсковых комитетах». На фронте нас ругают за чрезмерный либерализм, а в Совете – за чрезмерный консерватизм. Никому не угодишь!»^[542] Керенский обратит внимание на то, что в уступках Совету «Поливанов шел гораздо дальше военного министра»^[543].

Движение в сторону демократизации армии продолжалось. Одним из главных ее проповедников выступает шурин Керенского полковник Григорий Андрианович Якубович. «По его наущению приглашаются к нам представители Совета. Для их вразумления привлекаем английского военного агента Нокса, который читает им выдержки из английского дисциплинарного устава. Но на них это не действует; они, снисходительно улыбаясь, смотрят на этого отсталого представителя буржуазного строя. Когда к двум партиям, генеральской и полковничьей, прибавляется солдатская, Поливановская комиссия окончательно превращается в бездельную говорильню»^[544].

Комиссия с подачи Гучкова решила взяться за высший командный состав, операция, получившая в армейской среде название «избиение младенцев». 19 марта Гучков направил Алексееву письмо, где доказывал наличие на высоких должностях в армии лиц, совершенно не подготовленных к командованию, но выдвинувшихся по принципу родства, протекции, «всяких личных и корыстных побуждений». 22 марта аналогичные письма военный министр отправил командующим фронтами, армиями и корпусами. Всем им было предложено дать характеристики подчиненным командирам^[545].