Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

Станкевич отражал мнения, полагаю, абсолютного большинства советских лидеров: «Временный комитет Думы имел слишком законченную и определенную идеологию, стремился к слишком отчетливой и напоминающей старую организацию власти, чтобы вместить в себя бурный наплыв революционной стихии, чтобы долго находиться на его гребне. Напрасно он оказывал революции громадные услуги, покорив ей сразу весь фронт и все офицерство. Он сам немедленно не сметался даже, а просто затапливался стихией, забывался. Ведь даже в Таврическом дворце он был сравнительно малозаметным»[365].

Церетели замечал, что сущность нового строя заключалась как раз в том, что «созданные царским режимом цензовые государственные учреждения, в том числе и третьеиюньская Дума, ipso facto уничтожались. В демократической среде считалось совершенно бесспорным, что Комитет Государственной думы мог продолжать существовать лишь в качестве частной организации, выражавшей настроения определенных цензовых элементов. Поэтому социалисты, вошедшие в феврале в состав Комитета Думы, перестали с момента установления нового строя принимать какое бы то ни было участие в деятельности этого комитета»[366]. Если в момент майского правительственного кризиса ВКГД боролся за право назначения членов правительства, то в июле уже лишь за участие в процессе формирования кабинета.

Маргинализация Думы вызывала недовольство справа. Деникин сетовал: «Дума и Комитет горячо отзывались на все выдающиеся события русской жизни, выносили постановления осуждающие, предостерегающие, взывающие к разуму, сердцу и патриотизму народа, армии и правительства. Но Дума была отметена уже революционной стихией»[367].

Для большевиков же существование прежних органов власти — пусть и фиктивных — было ценной находкой, давая ряд эмоциональных аргументов. Троцкий негодовал: «Продолжали заседать или по крайней мере получать жалованье члены Государственного совета, верные слуги двух или трех императоров. Этот факт приобрел скоро символическое значение. По заводам и казармам шумно протестовали. Исполнительный комитет волновался. Правительство потратило два заседания на обсуждение вопроса о судьбе и о жалованье членов Государственного совета и не могло прийти ни к какому решению. Да и как потревожить почтенных людей, среди которых к тому же немало добрых знакомых?… Сенаторы продолжали дремать в расшитых мундирах, и когда вновь пожалованный Керенским левый сенатор Соколов осмелился явиться в черном сюртуке, его попросту удалили с заседания»[368].

Итак, новые органы власти были нелегитимны. Но самое удивительное — новая власть не спешила с обеспечением собственной легитимизации, как будто ей была отпущена вечность. Все известные в мировой истории конституанты, учредительные собрания появлялись не позднее трех месяцев после революций. В декларации Временного правительства, опубликованной 6 марта, в перечне задач правительства на первом месте стояло: «Созвать в возможно кратчайший срок Учредительное собрание». Но только 25 марта правительство приняло решение образовать «Особое совещание» для выработки избирательного закона»[369].

Кокошкин, возглавивший эту работу, говорил на съезде партии кадетов: «Тот режим, которым в настоящее время управляется Россия, по самому своему существу носит временный характер и что этот режим должен будет далее вылиться в окончательные постоянные формы при помощи этого Учредительного собрания; а с этим закреплением окончательных форм государственной жизни медлить долго нельзя… Конечно, точное определение срока этого созыва будет зависеть от хода военных действий; в самом разгаре военных действий, среди серьезных и решающих военных операций провести выборы в армии, стоящей на фронте, будет, конечно, невозможно»[370].

Потом совещание долго конституировалось. «Способ комплектования этого учреждения (назначение лиц, представленных группами и партиями) был выбран такой, который обеспечивал бы полное к нему доверие. Но, к сожалению, его комплектование сильно затянулось. Фактически в этом более всего был виноват Исполнительный комитет Совета, страшно запоздавший представлением своих кандидатов»[371]. Набоков был не слишком далек от истины. Как писал Войтинский, «когда Исполнительный комитет получил приглашение делегировать в «совещание» своих представителей, этот вопрос долгое время переходил из порядка дня одного заседания в повестку следующего собрания в числе неспешных, «вермишельных» вопросов. «Совещание» собралось лишь 25 мая». И работало оно настолько медленно, что «Положение о выборах» было опубликовано лишь 26 июля, то есть «только на исходе пятого месяца революции была исполнена та предварительная работа, которая должна была и могла быть закончена в течение 2–3 недель!»