Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

Максим Горький записал слова присяжного поверенного, который при старом режиме выступал защитником в политических процессах: «Так же как при Николае Романове, я выступаю защитником в наскоро сделанном политическом процессе; так же как тогда, ко мне приходят плакать и жаловаться матери, жены, сестры заключенных; как прежде, аресты совершаются «по щучьему велению», арестованных держат в отвратительных условиях, чиновники «нового строя» относятся к подследственному так же бюрократически бессердечно, как относились прежде. Мне кажется, что в моей области нет изменений к лучшему».

А я думаю, что в этой области следует ожидать всех возможных изменений к худшему, — размышлял писатель. — При монархии покорные слуги Романова иногда не отказывали себе в удовольствии полиберальничать, покритиковать режим, поныть на тему о гуманизме и вообще немножко порисоваться благодушием, показать невольному собеседнику, что и в сердце заядлого чиновника не все добрые начала истреблены усердной работой по охране гнилья и мусора… Теперь самодержавия нет и можно показать всю «красу души», освобожденной из плена строгих циркуляров. Теперь чиновник старого режима, кадет или октябрист, встает пред арестованным демократом как его органический враг, либеральная маниловщина — никому не нужна и не уместна»[427].

При минюсте были образованы две весьма многолюдных комиссии по пересмотру уголовного уложения и судебных уставов. Ничем эта работа не закончится. «Временное правительство для дела русского суда не сумело повторить приснопамятную эпоху создания судебных уставов, — замечал Завадский, — сыновья и внуки их составителей не в отцов уродились»[428].

Арестованный № 1

Адвокат Николай Платонович Карабчевский 3 марта встречался с министром юстиции: «— Н.П. — порывисто обратился ко мне Керенский, — хотите быть сенатором уголовного кассационного департамента? Я имею в виду назначить несколько сенаторов из числа присяжных поверенных…

— Нет, А.Ф., разрешите мне остаться тем, что я есть, адвокатом, — поспешил я ответить. Я еще пригожусь в качестве защитника…

— Кому? — с улыбкой спросил Керенский, — Николаю Романову?…

— О, его я охотно буду защищать, если вы затеете его судить.

Керенский откинулся на спинку кресла, на секунду призадумался и, проведя пальцем левой руки по шее, сделал им энергичный жест вверх. Я и все поняли, что это намек на повешение.

— Две, три жертвы, пожалуй, необходимы! — сказал Керенский, обводя нас своим, не то загадочным, не то подслеповатым взглядом благодаря тяжело нависшим на глаза верхним векам.

— Только не это, — дотронулся я до его плеча, — это мы вам не простим!.. Забудьте о Французской революции, мы в двадцатом веке, стыдно, да и бессмысленно, идти по ее стопам…

Почти все присоединились к моему мнению и стали убеждать его не вводить смертной казни в качестве атрибута нового режима.

Да, да! — согласился Керенский. — Бескровная революция, это была моя всегдашняя мечта…»[429]

В тот же день живой интерес к фигуре бывшего императора проявил и Исполком Петросовета, постановив: «Арестовать династию Романовых и предложить Временному правительству произвести арест совместно с Советом рабочих депутатов. В случае же отказа запросить, как отнесется Временное правительство, если Исполнительный комитет сам произведет арест. Арест женщин из дома Романовых производить постепенно, в зависимости от роли каждой в деятельности старой власти»[430].

Временное правительство не оставляет этот вопрос без внимания, Милюков «по вопросу о дальнейшей судьбе бывшей императорской фамилии высказался за необходимость выдворения их за пределы Российского государства, полагая эту меру необходимой как по соображениям политическим, так равно и небезопасности их дальнейшего пребывания в России». Временное правительство не предполагало распространять эту меру на всех членов семьи дома Романовых, не было достаточных оснований, но считалась «совершенно необходимой и неотложной» в отношении Николая II, Михаила Александровича и их семей. Никакого конкретного решения правительство не приняло.