Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

Войтинский замечал, что «по ту сторону фронта братания ни в малейшей степени не ломали «проклятой дисциплины казармы-тюрьмы». Ломка происходила лишь с одной стороны, разбивалась, дезорганизовывалась лишь та армия, которая должна была защищать российскую революцию. Солдат-окопник чувствовал, что заключить мир — дело нелегкое. А «братание» — это было просто, близко, доступно. Вышел за проволоку — и «братайся». Не будет больше стрельбы, не будет больше опасности быть убитым или раненым. Начальство мешает братаниям? Значит, оно-то и затягивает войну»[599].

Разложению фронта способствовали и приходившие из тыловых гарнизонов пополнения. Капитан Левицкий, воевавший на Кавказском фронте, утверждал: «Они часто приходили без офицеров, разогнав или перебив их в пути. Это было не что иное, как разбойничьи банды, с явно грабительскими замашками, вкусившие уже прелесть лозунга «Грабь награбленное»[600].

В конце марта в Ставке появился министр земледелия Шингарев и заявил, что в связи с продовольственным кризисом с довольствия нужно снять не менее миллиона ртов. Уже 5 апреля Гучков подписал приказ об увольнении из внутренних округов солдат старше 40 лет на сельхозработы, а 10 апреля — вообще всех солдат старше 43 лет, в том числе — с фронта. Деникин считал, что тем самым началась фактическая демобилизация армии, что имело катастрофические последствия: «Никакая нормировка не могла уже остановить стихийного стремления уволенных вернуться домой, и массы их, хлынувшие на станции железных дорог, надолго расстроили транспорт. Некоторые полки, сформированные из запасных батальонов, потеряли большую часть своего состава; войсковые тылы — обозы, транспорты расстроились совершенно: солдаты, не дожидаясь смены, оставляли имущество и лошадей на произвол судьбы; имущество расхищалось, лошади гибли»[601].

Дезертиры составляли порой до 60 % выдвигавшихся на фронт маршевых частей. «Этот уход шел многими путями, — пояснял Головин. — Уходили под предлогом болезней, причем солдатские толпы штыками заставляли врачей эвакуационных пунктов выдавать им свидетельства об увольнении. Уходили под предлогом участия в солдатских комитетах, чисто фиктивных командировок. Наконец, просто дезертировали». До революции средняя заболеваемость в армии составляла 100 тысяч человек в месяц, после — без всяких эпидемий — 225 тысяч. Число солдат, явно или замаскированно дезертировавших, превышает с февраля по октябрь более двух миллионов военнослужащих. По существу говоря, это была своего рода фактическая демобилизация армии»[602].

Алексеев 16 апреля информировал Гучкова: «Дезертирство не прекращается… Дисциплина в армии падает с каждым днем все больше и больше; виновные в нарушении воинского долга относятся к грозящим им уголовным карам с полным равнодушием, основанным, по-видимому, на ожидаемой безнаказанности… Авторитет офицеров и начальников пал, и нет сил восстановить его… В армии развивается пацифическое настроение»[603].

Какова была военная стратегия Временного правительства? Большого значения это не имело. Как писал Деникин, «всякая стратегия этого периода, какова бы она ни была, разбивалась о солдатскую стихию. Ибо от Петрограда до Дуная и до Диалы быстро распространялось, росло и ширилось разложение армии»[604].

Нельзя сказать, что Временное правительство совсем не отдавало себе отчета о складывавшейся ситуации. Вот мнение генерала Гурко: «Они понимали, что разложение армии означает только одно — победу Германии и конец нынешнего свободного состояния страны. С другой стороны, им было ясно, что восстановление армии снова отдаст страну в руки высшего военного руководства, чего они боялись даже больше, чем германского нашествия, поскольку это означало бы несомненное устранение от власти демагогов»[605].

Первым серьезным испытанием новой, революционной армии стало немецкое наступление в конце марта в районе деревни Стоход — в 25 верстах к северу от железной дороги Ковель-Сарны. Удар был ограниченный, но суровый. Пресса сообщала: «Германская атака была подготовлена сильным артиллерийским огнем и газовыми волнами… В итоге наши потери определяются в 20–25 тысяч человек, причем, согласно германскому сообщению, противником было взято в плен полтораста офицеров и 9500 солдат»[606]. Начался разбор полетов.

«Ставка и буржуазная печать пытались взвалить на новые революционные порядки ответственность за неудачу, — замечал Войтинский. — А солдаты говорили об измене начальства, уверяли, что генералы продали неприятелю планы позиций»[607]. 7 апреля в полусотне километров от германских позиций начался Съезд делегатов Западного фронта, председателем которого избрали большевика (!) поручика Бориса Павловича Позерна — в недалеком прошлом московского адвоката с хорошо подвешенным языком. Он напрямую обвинил в случившем на Стоходе высшее командование, организовав обращение 25 живых свидетелей генеральского предательства.