Октябрь

«Мы должны выручить ген. Алексеева. Это единственный человек, ради которого стоит жить. Только он спасет Россию, а они его замучают», — кричали, перебивая друг друга, просящие. «Уже, говорят, с него сорвали погоны», — визжала одна ударница. «Если вы не разрешите, вы враг родины», — вопил штаб-ротмистр, подпрыгивая на своей протезе. «Хорошо», — наконец согласился комендант обороны, видя, что все его уверения, что генерала Алексеева там нет, ни к чему не приведут. «Но только, — продолжал он, — могут произвести вылазку одни лишь ударницы. Инвалиды же должны остаться охранять 1-й этаж. Вас, ротмистр, я назначаю командиром внутренней обороны ворот. Но как только вы убедитесь, что генерала Алексеева нет, так немедленно же вернитесь на место», — снова обращаясь к ударницам, приказал комендант. Ликуя и торопя друг друга, покинула вся эта честная, чуткая публика комендантскую.

«Я не мог иначе поступить, все равно сами бы ушли, а это было бы хуже», — увидев меня, поделился со мною комендант. «Ну, как ты, жив еще, — подойдя ко мне и улыбаясь, продолжал он. — Ну, и устал я. Рвут. Говорят без конца и никакого толку. Положительно сладу нет ни с кем. Ну идем вниз, посмотрим, что там делается». И мы, разговаривая, вышли из комендантской. Внизу, навстречу нам, попался капитан Галиевский. «Разрешите узнать, вами ли разрешена вылазка ударницам», — обратился он с вопросом к коменданту. «Да», — ответил комендант обороны. «Слушаюсь», — и он снова бросился к баррикадам. «Ну я туда», — выйдя под арку и указывая на противолежащую дверь 1-го этажа, откуда выбежали ударницы, сказал он. «А ты, — продолжая обращаться ко мне, закончил он, — делай, что найдешь нужным, я доволен тобой и доверяю тебе».

Чувство удовлетворенности наполнило меня, и я выскочил к баррикадам. И в тот же момент снова загорелись потухшие было фонари, и я увидел выстроившуюся роту ударниц, стоявшую лицом ко дворцу и правым флангом к выходу из-за баррикад по направлению Миллионной улицы.

«Равняйсь. Смирно», — покрывая щелкание пуль о стены, о баррикады и верхушку ворот, командовала, стоя перед фронтом ударниц, женщина-офицер. «На руку. Направо. Шагом марш», — и, вынув револьвер из кобуры, женщина-офицер побежала к голове роты.

Я и стоящие тут ж офицеры капитан Галиевский и штаб-ротмистр взяли под козырек.

«Броневик идет», — раздалось с баррикад.

«Пулеметчики, приготовсь», — командовал Галиевский. «Александр Петрович, Христа ради, потушите огонь» — крикнул он мне и, выхватив револьвер, выстрелил в фонарь.

«Зря», — крикнул я, но ошибся. Фонарь потух. Пуля разбила его.

Стрельба по второму не давала результата, и я снова помчался во дворец.

«Тебе не свет тушить надо, а пойти с ударницами». — «Ну тут каждому свое», — глупо урезонил я себя, мчась в комендантскую.

Через несколько минут я с монтером снова был в монтерской. Доска оказалась выключенной, и он позвонил на станцию.

«Станция занята матросами», — объявил он, опуская слуховую трубку. «Теперь весь свет в их руках. Ваше высокородие, — молил он, пока я проверял его заявление, — отпустите меня: у меня жена, дети. Я ни при чем здесь».

«Хорошо, убирайся к черту и куда хочешь, но попадешься среди них — застрелю», — в бессильной злобе угрожал я, в то же время чувствуя бесполезность слов.

Назад я шел один. Ноги подкашивались. Я выбился из сил и часто останавливался, чтобы, прислонившись к стене, не упасть. В голове было пусто… Вот и комендантская. Вошел. Пусто. Я бросился к окну. «Назад, назад, господин поручик, вас убьют», — откуда-то раздался удивительно знакомый голос.

«Кто здесь, где?» — обернулся я. «Это я», — высовываясь из-за шкапа, показалась, белая как снег, физиономия фельдфебеля Немировского. «Что вы тут делаете, почему не с юнкерами?» Немировский вздрогнул, затрясся, закрыл лицо руками и зарыдал. Я подошел к нему. «Ну, успокойтесь, в чем дело?» — допрашивал я его.

«Я был все время на баррикадах… Я не могу больше… Я не могу видеть крови… Один юнкер в живот, в грудь… Очень тяжело ранен, а у него невеста; старуха мать…» — рыдал Немировский. «Послушайте, — видя, что лаской ничего не сделаешь, сказал я, — послушайте, вы самовольно ушли. Вы знаете, что я имею право пустить вам пулю в лоб, но я этого не сделаю, если вы дадите слово взять себя в руки и отправитесь составить мне из первых попавшихся юнкеров команду связи». — «Спасибо, спасибо. Слушаюсь. Но вы никому не скажете, что видели меня. Лучше застрелите, но не говорите никому».

«Это будет зависеть от вас, ведь вы казак, фельдфебель», — урезонивал я его.

«Я завтра подам рапорт об исключении из школы: я не имею права надеть офицерского мундира», — горячо клялся, приходя в себя и вытирая лицо, юноша-композитор, пианист, дивной игрою которого заслушивалась вся школа.

Бесконечная жалость к нему, к себе и ко всем заворошилась, защемила в груди.