Октябрь

Бывало соберется в цехе заводская молодежь, Антон, в центре, споры-разговоры, то да се и вдруг. Коваль пытливо глянет на Тимоша:

— Помнишь тюремную «ласку»?

— Мне что — ты вот хлебнул.

Светлые глаза прячутся под ресницами:

— Ничего!

Подойдет к Тимошу, допытывается:

— Ну, как там на паровозном? — словно тот за паровозный ответчик и тут же предложит, да и не предложит, потребует. — Пошли па паровозный. Нам с ним надо, крепко связь держать.

Придут на паровозный, а паровозники спрашивают:

— Ну, как там в Петрограде? Говорят, ваши люди из Петрограда вернулись? Что на Путиловском?

Так и жили, завод к заводу — до самого Питера: то с паровозного люди придут, то с путиловского приедут. Так и день начинался:

— Что в Петрограде? Что в Советах?

Появилось новое чувство, революционный непокой охватывал всех, становился сущностью бытия.

Всё сдвинулось с места, жизнь выплеснула на улицы. Люди отвыкали от домашнего очага — жить только своим углом, домашним уютом казалось позорным. Всё решалось на заводах, на площадях, улицах, воинских платформах. Мальчишки, забросив учебники, мчались по городу, размахивая газетами, выкрикивая лозунги революции. Поезда отправлялись не по расписанию, а по приказу революции.

Закрывались пекарни, пустовали хлебные полки.

Открывались клубы, множество клубов: «Знание», «Просвещение», «Прогресс».

Не было света, не хватало стульев и скамей, но уже читались лекции об истории развития общества, об античной культуре и Карле Марксе. Приезжали на извозчике футуристы в женских кофтах и флотских клешах, кричали стихами и требовали, чтобы всё шло дыбом.

Гимназисты на уроках митинговали, требовали отменить букву «ять» и твердый знак.

Студенты образовали самооборону, ходили по городу с берданками. Узнав о происках студентов, уркаганы созвали свой чрезвычайный слет с докладом о создавшемся положении.

Тимош почти не видел своих, с отцом встречался только на заводе, мелькнет вдруг знакомое лицо:

— Здоров!

Да и жили все больше на заводе, домой забегали борща хлебнуть, глянуть все ли на месте.

Тарас Игнатович всегда был в семейных разговорах жестковат, а тут и вовсе на военный лад перестроился, да и крутом в обиходе вырабатывалась уже отрывистая, торопливая речь: «пошли, давай, довольно, кончено».

Прасковья Даниловна слушала-слушала, возроптала: «Командиры нашлись!».

Понемногу освоилась, завела и в хате новый порядок:

— Вот тебе борщ. Вот — каша. Кончено!

Ложки на стол и прочь из хаты. День прошел по новому порядку, другой. Покрутил Тарас Игнатович седой ус, поразмыслил и заявил, что семью, конечно, разрушать не следует. Тогда всё постепенно уладилось: хоть тот же пустой борщ из свеклы или сушеных овощей из кооперации да с приветливым словом — уже на душе приятнее. Не уговариваясь, Тарас Игнатович и Тимош встретились в заводской дружине; внесли их в списки, выдали красные повязки — другого оружия на шабалдасовском пока не было. Потом уж раздобыли старые винтовки с заржавленными затворами, командир торжественно вручил старику берданку, а Тимошу сказал: — До следующей раздачи.

Так и ходил Тимош по заводу, вооруженный красной повязкой, внушая зависть и уважение всем подросткам. Люди митинговали, цехи простаивали. Деталь «247» уже не гнали. Не потому, что спроса не было, — война продолжалась, по-прежнему на завод приезжали господа уговаривать, чтобы умирали до победного, но в военном ведомстве усилилась неразбериха, заказы не поступали, материалов не хватало.

Рабочие еще не стали хозяевами, а старые хозяева уже не хозяйничали. Они распоряжались, докладывали, отписывались, жаловались, упрекали, обвиняли, умывая руки и не пытаясь наладить производство.

Тарас Игнатович уходил на завод чуть свет, возникла постоянная забота, постоянный труд — собирать людей, — упорный, тяжелый труд. Машины собирать куда проще — детали подогнаны, размечены, а здесь у каждого своя душа, свой норов. Далекий оказывается близким, до близкого не доберешься.

Тимош слышал, как Растяжной, остановив Василия Савельевича Луня, допытывался:

— Говорят, в партию записался?

— Ничего не записывался.

— Да тебя на первом собрании видели!

— Ну, видели, и видели. Делов! На мне шапки-невидимки нету.

— Да как же так, в партию не записывался, а на партийные собрания бегаешь? Кто ж тебя пускает?

— А кто может не пускать? Меня все знают.

— Значит — партийный.

— Ничего не партийный.

— Так кто же ты — беспартийный?

— Это мы сами знаем, кто мы!

Даже Растяжной не мог его переговорить, махнул рукой и отошел.

В обед, по заведенному правилу, за общей сковородкой склонились старые друзья — Лунь и Кудь.

И хоть ломтики сала с каждым днем уменьшались, а ремни на животах подтягивались всё туже, разговоры как всегда были жаркими. И Василий Савельевич, тот самый Василий Савельевич, который в трудные дни, не задумываясь, помогал товарищам, выполнял поручения, проявляя упорство и хватку, теперь, решив, что революцию сделали, снова завел свое «мы люди маленькие».

Обычно невозмутимый Кудь выслушивал друга снисходительно, но порой его разбирало зло: