Октябрь

— Вы не сердитесь на меня? — возможно почтительней осведомилась Агнеса.

— За что же? — удивилась Прасковья Даниловна и голос ее дрогнул от недоброго предчувствия.

— Да за то, что отбираю у вас Ивана, — еще более почтительно пояснила Агнеса.

— То есть, почему же — отбираете? У матери сына никто не отберет. А счастию вашему мешать не станем.

— Да мы ведь на Никольскую переезжаем.

— На какую это Никольскую?

— Мы общежитие молодежное затеяли.

— Это ж какое общежитие? — насторожилась Прасковья Даниловна. — Не студенты уже, кажется.

— Да просто хотим жить сообща, чтобы всё было общее.

— То есть, как это сообща? Я думала, вы замуж за Ивана собираетесь, так причем тут общежитие? Если у вас хата мала, пожалуйста, у нас тут места на всех хватит. У вас и комната будет своя, отдельная. Я и заходить туда не стану, — уголки рта Прасковьи Даниловны дрогнули, запали ямочками, — вы напрасно, только обижаете нас.

— Да ведь это не простое общежитие, Прасковья Даниловна, это совсем особое. Всё по-новому — ломаем весь старый уклад, всю рутину, — начала было Агнеса и запнулась, — в хату вошел Тарас Игнатович.

— Гости у нас дорогие, — поднялась навстречу мужу Прасковья Даниловна.

— Да я еще со двора голос его зачуял, — прижал сына к груди Ткач, — и вам здравствуйте, барышня.

— Что это вы меня барышней величаете? — шумно отодвинула стул Агнеса.

— Да как же еще сказать? Не девочка и не дамочка, значит барышня.

— Слышал, Тарас, что она затеяла? Ивана отбирает у нас.

— Это ж по какому праву?

— Да вот, говорит, по праву революции. Общежитие у них, рутину ломать будут.

— Это еще что такое?

— Да уж и не разберу. Комнату им у нас предлагала лучшую — не нравится.

— Ну, зачем вы так говорите, мама, — остановил Прасковью Даниловну Иван, — общежитие тут организуется молодежное, батько. Ну, вроде коммуна.

— Вроде — это плохо! — отрубил Ткач. — Всё, что вроде, всё плохо.

— Да вы не такая уж и молодежь. Это, вон, Тимошку зовите, — неодобрительно продолжал Ткач, — того хлебом не корми, давай только новую жизнь устраивать.

— Неужели вы против нового? — голос Агнесы дрогнул.

— Новое нам всем, вот как требуется. Которое настоящее. А выдумывать нечего.

— Я не ожидала от вас…

— А не нужно было ожидать, да выжидать. Пришли бы, поговорили, как люди.

Прасковья Даниловна застучала мисками:

— Тимошка, обедать, — кликнула она младшенького. Когда Тимош вошел, все сидели за столом и смотрели в миски.

— Неужели вы не понимаете — мы не можем принять старого уклада. Кругом всё рушится, — первая прервала молчание Агнеса.

— Рушится только то, что мы сами рушим, — не поднимая головы, ответил Ткач. Что-то раздражало его в словах и поведений Агнесы, — что именно, Тимош не мог понять.

— Вы — большевик, — воскликнула Агнеса, — коммунист.

— Меня одно только интересует, — опустил ложку Ткач, — почему это каждый, едва заявится в партию, учит нас коммунизму?

— Отец!

— Знаю — отец. Коммуну строить надо, а играть в коммуну в наше время — преступление.

— Как вы не можете понять: каждый идет в революцию со своими надеждами, своими требованиями, — Агнеса теряла уже самообладание, — пролетариат, крестьянство, целые нации. У каждого свое наболело, для себя освобождения требует. Так и женщина идет в революцию со своим наболевшим. Не может она смириться, поймите. Не может примириться с печкой, ухватами, всё ломать нужно.

— Ну, ступай, поломай один ухват, может тебе полегчает.

— Не понимаю, как вы можете шутить…

— Шутить? А вы что, серьезно? Один несчастненький буржуишко из города сбежал, а вы уже обрадовались, — собираетесь на его фатере коммуну устраивать? Молодежь со всей губернии созываете!

— Да вы же всегда на собраниях, на митингах, — перебила мужа Прасковья Даниловна, — а кто же борщ варить станет?

— Вот, Агнеса, прими во внимание, — попробовал перевести всё в шутку Иван, — борщ и революция!

— Ну, а как же, сынок, мать всегда будет беспокоиться!

— Если вы хотите серьезно говорить, милая барышня, — не слушая жену, продолжал Тарас Игнатович, — по-серьезному так будет: мать предложила вам хату — милости просим. Живите-поживайте, добра наживайте. Как мы жили, как все рабочие люди кругом живут.

Агнеса не ответила, Иван заговорил о петроградских делах, беседа мало-помалу входила в обычную колею.

Агнеса не принимала в ней участия, и вскоре, поблагодарив за хлеб-соль, стала прощаться.

— Пора мне.

— Вы уж на нас не обижайтесь, — попробовал загладить размолвку Тарас Игнатович.

— Я не обижаюсь. Но мы просто не понимаем друг друга.

— Это вы нас понимать перестали, — вспылил Тарас Игнатович, — я вот вашего батюшку знавал — ничего, понимали друг друга. Рабочий был человек.

— Ну, если им, конечно, у нас не нравится… — опустила глаза Прасковья Даниловна.

— Не надо об этом говорить. Пожалуйста, сейчас не надо, — попросила Агнеса, — мы еще посоветуемся с Иваном.

Она остановилась в дверях.

— Погоди, я с тобой, — взялся за картуз Иван.

Едва они вышли, воинственный дух покинул Тараса Игнатовича. Ткач отодвинул миску, понурился, потом поднял глаза на Прасковью Даниловну:

— Ты вот, всю жизнь борщ варила, и ничего, пригодилась революции.