Октябрь семнадцатого (ноябрь 2007)

Но вся эта протяжная, на столетия, брань и хула не способна оскорбить его беспокойный и в то же время величественный дух - даже если в тех местах, где он пребывает ныне, земные новости имеют хоть какое-то значение. «Нет существа более отвратительного, чем накопляющий мелкий буржуа», - Лев Давидович более всего не любил торжествующее, победительное мещанство и не ждал от него никаких почестей, тем более посмертных. Почетный караул у его праха, когда бы его выстроили товарищи зюгановы, был бы ему вполне омерзителен. Это запрещенное имя - Троцкий: какое счастье думать, что уж оно-то никогда не сделается казенным, никогда не покроется слоем той официальной кондитерской пошлости, что сопровождала весь двадцатый век его учителя и единственного начальника. Так не вовремя ушедшего покровителя, на похороны которого он так и не успел из своего больничного Сухуми, тем самым безнадежно исключив себя из череды всех грядущих советских царьков - потому что царьки те являлись из похоронных комиссий, в то время как Троцкому из всех ритуалов суждены были только исключение, изгнание и приговор.

Каким его стоило бы помнить теперь, когда все проклятия по троцкистскому поводу потеряли смертельную силу? Какие сцены из мемуарных свидетельств точнее всего передают образ наркомвоенмора во всем великолепии его эпохи, трагически сгинувших двадцатых годов? Например, исключительно красочной кажется мне зарисовка Шаламова:

Седьмого ноября 1924 года я увидел впервые Троцкого на военном параде к 7-летию Октября. Низкорослый, широколобый Троцкий стоял в красноармейской форме, в самом углу, невысоко, блестел только что отлакированный деревянный мавзолей. Я прошел в одной из колонн, пристроившись прямо на тротуаре где-то на Тверской, близ Иверской. Иверская действовала вовсю, восковые свечи горели, старухи в черном, мужчины в монашеских одеждах отбивали бесконечные поклоны.

А где-то рядом, в те же волшебные годы - эпизод, переданный профессором-богословом Волковым:

По людной московской улице марширует комсомольский отряд. Движение экипажей приостановилось. В открытом автомобиле, тоже остановившемся, сидят Троцкий и Флоренский - по своему обыкновению, в рясе, скуфье и с наперсным крестом; они беседуют, не обращая внимания на окружающих. Комсомольцы, поглядывая на них, угрюмо ворчат: «Видно, нами скоро попы командовать будут».

Треск свечей и земные поклоны в рифму с парадами и сиянием красных звезд, мальчики и девочки, со всей отчаянностью возраста уверовавшие в марксизм, мученики полуподпольной тихоновской Церкви, обновленческие проповедники и ортодоксальные политработники - едва ли в истории отечества нашего было время, превосходившее 1920-е в концентрации подлинного религиозного пыла. Всех этих людей, без разбора взглядов и классов, впоследствии уничтожит Лубянка, книги их, ветхие, плохо склеенные, будут разорваны и сожжены, диспуты запрещены, фракции разогнаны, соборы снесены, кружки пересажены в изоляторы, да и сама их уязвимая, романтическая вера в немедленное переустройство мира и человека будет подавлена голодом и медленным умиранием на рабовладельческих «общих работах». Комиссары исчезнут, и каждый, кто существовал неправильно, пропадет. Прошлого не было, и прадед мой, голосовавший за платформу оппозиции в 1923 году, никогда не приходил на собрание, которое тоже не проводилось, потому что вели его люди, заведомо не бывшие на свете, так что и помнить о них невозможно. В Большой Советской Энциклопедии есть «трохофора» и есть «Трошкунай», а между ними никого нет и быть не может, окститесь.

Но верховным, так и не сдавшимся главнокомандующим этой быстро погибшей раннесоветской вселенной так и останется Троцкий. Из всех многочисленных его регалий - что сохранится неприкосновенным во времени, в памяти и на Высшем Суде?